Книга Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР. 1928-1941 - Франсуа-Ксавье Нерар

Помимо тех писем, о которых нам ничего не известно[206], мы можем найти по меньшей мере пять, написанных между моментом вступления Капустина на должность и письмом Хайкиной в ноябре 1938 года.

В одном из них, обращенном в партийный комитет, Капустина обвиняли в том, что он «крадет партийные деньги», и что «сколько он растащил партийных денег тоже неизвестно»{656}. Бывший сотрудник отдела утверждает, что послал два письма в партком в мае и июне 1937 года, чтобы рассказать о «неблагополучии в отделе писем, об антипартийном поведении заведующего отделом писем Капустина и парторга Шестаковой». Его дело получило огласку, поскольку впоследствии он был уволен. В другом письме{657}, направленном одному из членов редколлегии, Потоцкому, в конце 1937 года, Капустина обвиняют в том, что он «не любит тех, кто его критикует, и что любого критикующего он готов “загнать за Можай”».

Еще одна сотрудница службы обращается в редколлегию и к заведующему отделом печати ЦК Мехлису и упрекает Капустина в «сомнительном руководстве» отделом. Кроме этого, она делится своими подозрениями с секретарем партийного комитета и несколькими его членами{658}. Наконец, не уточняя количества, Хайкина упоминает в своем письме к Косареву, что «писала и устно заявила о неполадках в отделе»{659}. Обстановка в секторе, конечно же, не становилась лучше и от множества писем направленных против других сотрудников; упоминания о таких письмах можно найти в документах.

Добрые взаимоотношения между основными руководителями делали эти повседневные сигналы малоэффективными. Не только ничего неприятного не происходило с руководителями, но и те, кто критиковал их в своих письмах, могли подвернуться репрессиям: двое обвинителей Капустина пострадали из-за своих действий — они были уволены. Но когда в конце 1938 года положение Капустина пошатнулось, тут-то все на него и накинулись. Те, кто уже писал на него, возобновляют свои атаки, понимая, что на этот раз все козыри на их стороне. Под ударами со всех сторон, Капустин с полным основанием жалуется:

«При выходе после заседания на улице, люди с которыми я проработал 10 лет, отходили от меня как от зачумленного, я не мог выступить второй раз, не было буквально сил. Все меня бросили, никто не сказал слова поддержки в момент, когда на мне был сосредоточен весь удар на заседаниях в ЦК»{660}.

В то самое время, когда он писал эти слова, 9 января, комиссия получила уже достаточно материалов, чтобы решить его судьбу.

Многие сотрудники отдела сообщают, что они «посылали сигналы» в относительно недавнем прошлом: в частности Капустин, на этот раз оказавшийся в положении жертвы, посвящает три с половиной страницы описанию того, как он «боролся с врагами за последние три года»{661}. В основном речь идет о том, чтобы показать, как он сумел передать наверх важные письма, полученные его отделом (именно благодаря им, по его словам, был арестован народный комиссар просвещения РСФСР Бубнов{662}). Капустин также пытается доказать, что он не «гнилой человек», приводит несколько историй в качестве примера. В день похорон Томского[207]он заметил в цветочном магазине два венка с надписью: «Дорогому М.П. Томскому». Подчиняясь голосу своей совести, он разузнал, кто заказывал венки, и когда заказчики придут их забирать:

«Я вышел из магазина и тут же позвонил дежурному редакции и просил его позвонить в НКВД об этом случае, что он и сделал, записав в дежурный журнал мое заявление. Через несколько дней я зашел спросить в магазине, где заведующий, мне ответили, что он арестован»{663}

Он также напоминает о том, что разоблачил главного редактора газеты «Рабочая Москва», «он ко мне относился очень хорошо»{664}, и о других письмах и статьях, которые ему приходилось писать:

«За свою жизнь, всегда боролся за генеральную линию партии всем сердцем, боролся с врагами народа. Разоблачил в Твери в 1927 году бывш. заведующего ГубФО <…>, который пришел ко мне с предложением подписать антипартийный документ против ЦК, свел его с этим документом в Тверской губком партии. Добился исключения из партии работника “Тверской Правды” А., тоже троцкиста. <…> В 1935 году в апреле месяце подал заявление на быв. редактора “Рабочей Москвы” Ковалева, разглашавшего секретные решения Политбюро ЦК и дискредитировавшего тов. Хрущева»{665}

Другие сотрудники сектора напоминают о письмах, написанных в партком, в ЦК, самому Сталину. Эти письма не обязательно дали результат, но они существовали. Можно предполагать, что их число значительно превышает количество сигналов, которое удалось найти. Эти разоблачения касаются в такой же мере политического руководства газеты — секретаря партийного комитета и секретаря комсомольской организации{666}, как и непосредственных начальников авторов писем. Некоторые люди были настоящими специалистами в подобного рода «упражнениях»; одна из сотрудниц, Б., видимо, особенно успешно играла эту роль:

«Ко всему этому в отделе разыгралась страшная склока и подсиживание, в которой не последнюю роль играла Б. Она сообщила парторгам М. и Ш. всякие сплетни на отдельных работников. Вместо того, чтобы разрядить неприятную атмосферу в секретариате, где работала комсомолка Хайкина, Б. ставит вопрос перед секретарем комсомольской организации Фисуновым, чтоб убрали Хайкину из отдела как склочницу»{667}.

Этот едкий портрет находит свое подтверждение в письме самой Б. в комиссию: оно представляет собой сгусток яростных обвинений в адрес конкретных людей. Б. упоминает в нем также многочисленные письма, направленные ею в НКВД.

Таким образом, легко себе представить атмосферу в отделе писем и, главное, порочность системы, побуждающей доносить на тех, с кем работаешь. Сигналами, следовательно, отмечена вся жизнь отдела в кризисные 1937 и 1938 годы. Чаще всего эти сигналы направлены против руководящих работников, вышестоящих по отношению к авторам, как по политической, так и по профессиональной линии. И даже если в первое время они не приводят к радикальным последствиям, они способствуют ухудшению отношений внутри службы. Подозрительность и ненависть присутствуют повсюду. Они также дают выход недовольству, проявляют социальные напряжения, которые, при других обстоятельствах, совсем не обязательно стали бы публичными. Но как только сверху поступает сигнал к травле, эти письма становятся действенными, удары достигают своей цели, и вчера еще неприкосновенные люди оказываются сражены.