Книга Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Добро пожаловать домой, дочка, – крикнула она, – Энн, Джон! А ты, должно быть, Лэнд! – Она выпустила меня и наклонилась к нему. – Я не видела тебя с моего приезда в Англию, тогда ты был совсем крошкой. Ты меня помнишь?

– Нет.

Мама рассмеялась. Откинув назад голову, она залилась смехом. Это была совсем не та грустная старая леди, которую я представляла, не мисс Хэвишем[34], окруженная лишь воспоминаниями и оплакивающая свою жизнь. Нет. Мама выглядела на десять лет моложе, чем тогда, когда я в последний раз видела ее. Она была нарядной, элегантной, хотя волосы по-прежнему были уложены в строгой эдвардианской манере. Но она вся была заряжена энергией и напором. Это я чувствовала себя старой и слабой, утомленной путешествием, ошеломленной и подавленной возвращением в свою родную страну.

– Ты выглядишь ужасно, дорогая, – как бы читая мои мысли, проговорила она, качая головой, – ты, конечно, займешь свои прежние апартаменты, а мальчики могут жить наверху, в детской. Там есть комната и для твоей прислуги – где она?

– Она приедет следующим пароходом – ей пришлось закончить кое-какие дела перед отплытием.

– Конечно, конечно, Могу себе представить, что за беспорядок будет здесь! Чарльз уже вернулся. Он приехал прямо из Вашингтона вчера вечером. Он сейчас наверху, спит крепким сном.

– Неужели?

Я была поражена.

Я не ожидала увидеть его так скоро и, как это ни было смешно, мечтала успеть попудрить нос и надеть свежее платье прежде, чем мы встретимся.

Мама, должно быть, заметила мое юношеское возбуждение, потому что предложила мне выпить сначала бокал бренди. Я последовала за ней в комнату, которая раньше была папиным кабинетом, а теперь получила новое оформление и назначение.

В вазах стояли цветы, скучная кожаная мебель была заменена удобным гарнитуром, отделанным индийским набивным коленкором ручной работы. На стене висели работы Пикассо, которые на удивление хорошо сочетались с центрифолиями на отделочной материи. Там, где раньше стоял огромный банкирский стол папы, теперь находилось изящное французское бюро, заваленное бумагами.

– Я думала, ты будешь удивлена. – Глаза мамы блеснули.

– Удивлена? Я ошеломлена. Неужели это дом той самой безупречной жены посла?

– Нет, это дом самой занятой на свете бывшей суфражистки, – она рассмеялась, и мальчики рассмеялись вслед за ней. Она нагнулась и обняла их по очереди, – о, я не смогу прокормить их двоих! Хотите булочки с молоком?

Она посмотрела на меня. Я кивнула.

– Дайте детям булочки, дорогая. – Она повернулась к молодой женщине, возникшей из ниоткуда.

Девушка кивнула и повела детей в кухню.

– Кто это? – Мне казалось, что я не смогу пошевелить ни рукой, ни ногой, не смогу даже опуститься в стоящее рядом удобное кресло.

– Мари. Работает в моем штате прислугой.

– У тебя есть штат прислуги?

– Конечно! Человеку, который скоро станет президентом Смита, полагается штат прислуги.

– Что? Мама, когда? Каким образом?

– Естественно, ситуация в мире делает поиск нового президента более трудным, поэтому меня попросили занять это место в промежуточный период. У этого колледжа такие обширные связи за рубежом, сама знаешь. Мы не можем повернуться спиной к нашим друзьям, и я собираюсь проследить, чтобы этого не произошло.

– Мама, сейчас я – твой единственный слушатель, не обязательно делать политические заявления.

– О господи, что это я. Извини, это я просто вхожу в роль.

Мама рассмеялась, и я рассмеялась вместе с ней. Как же я рада за нее – что она занята, востребована и не горюет, как я думала. Да, я ошибалась. Ведь она никогда не позволяла эмоциям брать над собой верх.

Но она так изменилась. Стала совсем другой. Она напомнила мне Чарльза; у обоих глаза горели одинаковым решительным огнем, стремлением к цели, видной им одним.

– Что ты думаешь про Обри и Кон? – спросила я, резко меняя предмет разговора, поскольку эта тема мучила меня с тех пор, как я узнала об их свадьбе. Овдовевший Обри женился на нашей младшей сестре в 1937-м.

– Думаю, что это замечательно. Обри, бедный, так горевал. Вдовцы всегда должны вступать в повторный брак, ты когда-нибудь об этом задумывалась? Женщины самодостаточны, но мужчины… Во всяком случае, Кон заставит его поверить в себя. Это как раз то, что ей нужно.

– А как насчет любви?

– О, они любят друг друга, Энн. Правда, я не уверена, что в их случае это самое важное. Не то что для вас с Чарльзом. Если бы у вас не было любви, то я гораздо больше переживала бы за вашу пару. Но с Кон и Обри все будет в порядке.

Я сделала глоток бренди. Ее беззаботное отношение к тому, что меня так сильно волновало, огорчало, но я понимала, что она права.

– Но Элизабет? Разве это не предательство по отношению к ней?

– Элизабет уже нет с нами, дорогая. Живые должны жить.

– Но получается так, словно она никогда не была его женой, как будто ее вычеркнули из памяти.

– Я так не считаю. Только не они.

Я покачала головой. Мама снова напомнила мне Чарльза. Я была хранительницей. Хранительницей памяти о мертвых. Если никто не хочет думать об Элизабет, это сделаю я. Если Чарльз не хотел помнить о Чарли, тогда мне надо помнить о нем за двоих. Я восхищалась ими обоими – моей матерью и Чарльзом, их энергией, их упорной устремленностью в будущее.

Но также, особенно вначале, я жалела их. Потому что, несмотря на боль потери, по мере того как шло время, память о тех, кого я любила, согревала мое сердце больше, чем печалила.

– Я рада, что ты так счастлива за них, – проговорила я, – и очень рада вашему назначению, мадам президент! И где же вы держите моего мужа?

– Наверху. Обед в восемь, как обычно. Прислуга предупреждена. А теперь я должна спешить на собрание.

– Конечно, конечно. – Я обняла маму, восхищенная ее решимостью и оптимизмом, и в то же время чувствовала, что не в состоянии держаться наравне с ней, как когда-то могла держаться с Чарльзом. Мир рушился вокруг нас, и единственное, чего я хотела, – это найти место, где можно укрыться с детьми от надвигающейся катастрофы. В то время как мой муж и мать старались извлечь из этой ситуации что-то положительное. Что-то полезное.

Но я знала, что их понятия о «полезности» разительно отличались друг от друга.

– Я должен был знать, – сказал Чарльз в тот вечер, – твоя мать. Что она сказала насчет того, что нельзя предавать наших заграничных друзей?

– Только это. Больше ничего.

– Больше ничего? Она сказала это назло мне. Она никогда не простит мне, что я увез тебя в Европу.