Книга Зеркальные очки. Антология киберпанка - Джеймс Патрик Келли

— Говорят, там внутри люди живут? — Системный инженер Стойко присоединился к Гришкину у иллюминатора.

Королев припомнил вал абсурдных американских энергетических проектов, последовавших за подписанием Венского договора. Советский Союз прочно удерживал в своих руках мировые запасы нефти, и американцы готовы были взяться за любое начинание. А потом авария на Канзасской АЭС навсегда отвратила их от ядерной энергетики. Вот уже более трех десятилетий они медленно скатывались к политике изоляционизма, промышленное производство деградировало. «В космос, — горькая мысль не давала ему покоя, — им нужно было стремиться в космос». Он так и не смог для себя объяснить странного паралича воли, сковавшего так ярко начинавшуюся программу. Может, они просто разучились мечтать, потеряли перспективу?

«Понимаете, американцы, — говорил он про себя, — вам нужно было присоединиться к нам, здесь в нашем светлом будущем Космограда».

— Кому охота жить в таком месте? — грустно посмеиваясь, спросил Стойко и хлопнул Гришкина по плечу.

— Вы шутите, — негодовал Ефремов. — Мы и без этого в глубокой заднице.

— Мы не шутим, товарищ Ефремов, перед вами наши требования.

Пятеро диссидентов столпились в «Салюте», который кагэбэшник делил с Валентиной, выдавив того к кормовой переборке, украшенной сильно заретушированной фотографией премьера, приветствовавшего народ с трактора. Королев знал, что Валентина в этот момент находится в музее, скрипит упряжью с Романенко. Полковник удивлялся, как это Романенко удается так часто отлучаться с вахты в канонирской.

Ефремов пожал плечами и взглянул на список требований.

— Сантехник должен остаться под арестом. У меня на это прямые указания. Что же до оставшейся части документа…

— Вы виновны в недозволенном использовании психоактивных препаратов! — выкрикнул Королев.

— Это мое личное дело, — парировал Ефремов.

— Преступление, — возразила Татьяна.

— Пилот Татьяна, мы оба знаем, что Гришкин является наиболее активным распространителем пиратских самизданных здесь на станции! Мы все тут преступники, вам не кажется? В этом и прелесть системы, не так ли? — Тут он цинично усмехнулся. — Космоград — не крейсер «Потемкин», а вы — не революционеры. Вы требуете связаться с маршалом Губаревым? Так он под следствием на Байконуре. Вы требуете связаться с министром науки? Так министр и заведует чисткой.

Решительным жестом он разорвал распечатку, желтоватые обрывки бумаги разлетелись в невесомости медленными бабочками.

На девятый день забастовки Королев встретился с Гришкиным и Стойко в «Салюте», который до того Гришкин делил с Никитой.

Вот уже сорок лет обитатели Космограда вели антисептическую войну с плесенью и грибком. Пыль, жир и водяные испарения в невесомости не оседали, споры проникали повсюду: в обшивку, в одежду, в вентиляцию. Словно в чашке Петри, в теплой и влажной атмосфере станции они распространялись со скоростью нефтяных пятен в океане. Воняло сухой гнилью и — опасно — горелой изоляцией.

Королев проснулся от глухого удара — очередной посадочный модуль отчаливал от станции. Глушко с женой — догадался он. В течение последних сорока восьми часов Ефремов занимался эвакуацией тех членов экипажа, которые отказались участвовать в забастовке. Канониры оставались на своем посту и в примыкающих к канонирской казарменных отсеках, там же держали Никиту Сантехника.

Гришкинский «Салют» стал штабом забастовщиков. Поддерживающие стачку мужчины не брились, Стойко подхватил стафилококковую инфекцию, руки его покрылись гнойничковой сыпью. Окруженные бледными распечатками полуголых девиц с американского телевидения, в тусклом свете (силовые установки работали вполсилы) забастовщики смахивали на трио порнографов-доходяг.

— С отбытием несогласных, — отметил Стойко, — наши позиции усиливаются.

Гришкин, из носа которого торчали ватные тампоны, только простонал в ответ. Он был уверен, что Ефремов попытается сломить забастовщиков, впрыснув в воздух станции бета-карболин. Тампоны лишь демонстрировали общий уровень напряженности, доходящей до паранойи. Еще до того, как с Байконура пришел приказ об эвакуации, один из техников взялся часами крутить увертюру Чайковского «1812 год» на полной громкости. Глушко гонялся за голой, избитой и орущей женой по всей станции. Стойко открыл доступ к файлам кагэбэшника и записям психиатра Бычкова: многометровые змеи желтых распечаток спиралями кружили по коридорам, шелестели под вентиляторами.

— Только подумайте, что с нами сделают органы на Земле, — пробормотал Гришкин. — Даже суда не будет. Прямиком в психушку.

Зловещее прозвище психиатрических тюрем вселяло в парнишку ужас. Королев жевал вязкий хлорелловый пудинг.

Стойко выхватил проплывающую мимо распечатку.

— «Паранойя, развивающаяся в преувеличенное представление собственной значимости. Враждебные социальному устройству ревизионистские фантазии». — Он скомкал бумагу. — Если бы захватить модуль связи, мы могли бы связаться с американским спутником и слить им все это дерьмо. Может, тогда Москва бы поняла, как она нам осточертела.

Королев смахнул со своего пудинга плодовую мушку. Две пары крыльев и разделенное лишней перетяжкой брюшко явно указывали на высокий уровень радиации. Насекомые разлетелись во время какого-то давнего эксперимента, поколения их населяли станцию уже в течение десятилетий.

— Американцам мы неинтересны, — сказал Королев. — А Москве теперь наплевать на подобные разоблачения.

— За исключением тех моментов, когда ожидается очередная поставка зерна, — возразил Гришкин.

— Америке нужно продать так же сильно, как нам — купить. — Королев с отсутствующим видом зачерпнул еще ложку водорослей, механически прожевал, проглотил. — Американцам до нас не добраться, даже если бы они этого хотели. Канаверал лежит в руинах.

— А у нас топливо заканчивается, — заметил Стойко.

— Можно взять с оставшихся спускаемых аппаратов, — предложил Королев.

— И как, черт побери, мы тогда приземлимся? — Гришкин потряс кулаками. — Даже в Сибири есть деревья! Деревья, а над ними — небо! Хрен бы с этим всем! Пусть катится в тартарары! Пусть упадет и сгорит!

Недоеденный пудинг растекся по обшивке.

— О господи! — сконфузился Гришкин. — Извините, полковник. Я же знаю, что вы не можете вернуться.

В музее он обнаружил пилота Татьяну перед этой проклятой картиной посадки на Марс. Щеки ее были мокры от слез.

— Знаете, полковник, ваш бюст установлен на Байконуре. Бронзовый. Я всегда проходила мимо него по пути на лекции. — Ее глаза покраснели от недосыпа.

— Бюсты всегда были и будут. — Он улыбнулся и взял ее за руку. — Так уж устроены академии.

— Как оно было там в этот день? — Татьяна все еще смотрела на картину.

— Я почти не помню. Так часто смотрел записи, что помню, скорее, их. Теперь мои воспоминания о Марсе не отличаются от воспоминаний любого школьника. — Он снова улыбнулся. — Но было не так, как на этой дрянной картине. В этом, вопреки всему, я уверен.