Книга Седьмой ключ - Елена Ткач

— Я вот думаю: был ли ему такой приказ — нас всех прибить? Или только забрать Манюню?

— Что толку думать — все равно не узнаем. Нам важно теперь… ой, смотри, он уходит!

Они обе приникли к окну и увидали во мгле силуэт человека, быстрым шагом удалявшегося от дома. Обеими руками человек прижимал к себе картину, тщательно завернутую в широченную Верину юбку. Дойдя до калитки, человек обернулся и помахал им рукой.

Ксения быстро-быстро крестила удалявшуюся фигурку. Услышала тихий всхлип… обернулась.

— Верочка, что ты? — она обняла не сдержавшую слез подругу. — Мы все устали, это пройдет. Пойдем спать. А все-таки у нас был удивительный день! Ведь мы победили, Верка! Хоть не окончательно, хоть ненадолго, но победили. Ну! Хватит нюнить!

— Мне его жалко, — Верины губы по-детски кривились. — Как он там один… Что с ним будет?

— Ну, если такая, как ты, о нем слезы льет — будет только хорошее…

Глава 7

Пути-дорожки

…И лето дрогнуло и понеслось под уклон. Духов день переломил в нем заносчивое самоуправство. В буйнотравье, в низкой пристальной синеве, в упрямстве ветров притаилась смиренная благодать — ожиданье покоя. Поворота к меду, к яблокам, покойным полям — к полноте и простору Спаса.

Но до августа было еще далеко — разгорался июль, подгоняя сомлевших горожан к водоемам. Даже за городом было нечем дышать, настоявшиеся на жаре травы смешивались с густым хвойным духом лесов, и дурман, этот действовал не хуже сонного зелья. Только вечером, когда спадала жара, жизнь оживала, и ленивое оцепенение отпускало своих невольников на свободу.

Но в домике на берегу Клязьмы сопротивлялись этой разъедающей волю ленивой поре. Из города привезли мощный импортный вентилятор. Во дворе Юрасик соорудил душевую, водрузив на деревянный каркас громадный железный бак с краником. Внизу настелили доски, устроили слив, сооружение задернули непрозрачной ярко-оранжевой пленкой и по очереди там плескались, смывая в прохладный струях воды лень и истому.

Оранжевое сооружение прозвали «Вырви-глаз», а вентилятор — Циклопом. Кажется, обоих их полюбили, и чувствуя это, они отвечали взаимностью. Циклоп старательно вертелся на одной ножке, подбадривал и обхаживал «своих» с неутомимой заботой и жужжал с каждым днем все радостней и бодрей! Ксения разводила руками — и откуда только взялась эта немыслимая оранжевая пленка… Юрасик уверял, что обнаружил на чердаке, но она не верила — считала, что он где-то ее купил, специально подобрав этот жуткий цвет, чтобы покуражиться, глядя как тетки станут носиться вокруг немыслимого сооружения, сокрушаясь и всплескивая руками… Однако, сокрушаться никто не стал — все «на ура» приняли чудовищный цвет купальни и норовили почаще туда наведываться. В самую жару возле «Вырви-глаза» выстраивалась очередь, и стало принято в шутку вести в этой очереди шутливые разговоры «о высоком», за что Алеша прозвал душевую еще и «Термами Каракаллы».

Это все была внешняя, бытовая сторона жизни, в которой пряталась ее сердцевина — настроения, раздумья, предощущения — осторожные шаги к неведомой цели.

Без Юрасика они бы, наверно, не сдюжили… По крайней мере, так думала Ксения. Веру брат чаще всего раздражал — зычным голосом, хохотом, топотом он мешал ей работать. Она не в шутку сердилась на его бестактность, «квадратность» и солдафонство — невесть что еще в нем находила — высовывалась из своей комнаты, выдыхала гневно: «Сгинь!», «Исчезни!» — и в сердцах хлопала дверью. А он, блаженно улыбаясь, приставлял растопыренные ладони к плечам и трепыхал ими, точно крылышками, или поднимался на цыпочки, закатывал глаза, складывал руки на животе — крестообразно — и так, семеня, выплывал из комнаты — умирал сен-сансовым лебедем, сильфидою отлетал в выси небесные, фертом, чертом коленца откалывал, веселил обитателей «Вишневого зада» — так он окрестил их поместье над Клязьмой, издевательски высмеивая всяческие интеллигентские ахи, охи, утонченность чувств и прочую дребедень…

Самое интересное, что он сам попался на удочку! Но ни за что не признался бы, что здешняя жизнь хоть как-то его захватила. А ведь зацепила же — через день после ночного явления Сережи Юрасик смотался в Москву, в три дня провернул все дела, которые должен был решить в недельный срок пребывания в Москве, сообщил семье, что задерживается на неопределенное время по делам фирмы и рванул назад, к своим подмосковным курышкам — так он любовно-ласкательно обозвал своих родственниц сотоварищи…

Поскольку бездействие было не в его натуре, Юрасик тотчас затеял какое-то дельце в окрестностях — раскручивал филиал по производству чего-то — чего именно не говорил, а его «курышки» и не вдавались. Он подключил к предприятию своих старых друзей, московских знакомых, которые к нынешним временам, как и он в Штатах, обзавелись в столице собственным бизнесом. Исчезал на день — на два и возвращался гогочущий и страшно довольный.

— Ну, курышки, я вам скажу… закрутим мы тут с вами делов. Тут не место — чистый клад! Это я вам говорю! Мы тут такого наворотим — Америка ахнет. Партнерчика намедни нарыл — обалдеть! Фраер вонючий! Ну ничего — я его научу работать — вы тут привыкли дрыхнуть до десяти, а как оттрубили на службе — пельменей напхались — в койку с книжкой или телик до обалдения… Не-е-ет, так у нас не пойдет! Гнильца рассейская! Хорош загнивать — обкушались. Я этого партнера свово — Саню — я с него семь шкур спущу и человеком сделаю. Он у меня, фраер вонючий, будет плоское катать, а круглое таскать! Нон стоп, тетки, и все о’кей! Ну чего тут у вас, рассказывайте…

С абсолютной невозмутимостью человека без предрассудков он поселился в их домике без приглашения, но произошло это столь естественно, что Ксения не сомневалась: она сама предложила Юрасику пожить вместе с ними. Он не стал своим в их компании, но и чужим не был.

Юрасик, признавая превосходство курышек по части проницательности и интуиции, в их дела не встревал и намерений не касался. Только один раз он попробовал возмутиться их действиями и взбунтовался — когда наутро после Духова дня узнал, что добытая им картина отдана Сергею.

Но присутствовавшие за столом — дело было за завтраком — так на него посмотрели: молча, без слов, что Юрасик понял: либо он подчинится их негласному уставу, отрицающему примат материальных ценностей над свободной душой, либо в тот же миг должен этих чудачек оставить и более не тревожить визитами…

Он выбрал первое — подчинился. Он не мог дать себе отчет: почему он, Юрий Громов, торчит тут, в этой Богом забытой дыре. Юрасик как мог оправдывался перед собой: дескать, у сестры крыша поехала — нельзя же бабу в таком состоянии одну бросить! Нет слов, как он потешался в душе над бабьими страхами — над всеми этими Буратинами, птичками и ангелочками, о которых ему рассказала сумасбродная сестрица Вераша… Он сам себе не хотел признаваться, что не мог толком в себя прийти с тех пор как возникло на пороге, вышибив дверь, жуткое ухмылявшееся НЕЧТО! Хотелось что-нибудь учинить, чтобы перешибить в памяти тот цепенящий страх… И потом в самом деле жаль было бросать одних этих шалав-курышек: после ночного явления Сережи он и сам убедился — опасность им и впрямь угрожает.