Книга Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

Первосвященник буквально ликовал от своего грядущего успеха, торжествовал, в тайне восхищался собой. И было от чего. Ведь он перехитрил, переиграл не только меня, римского прокуратора, возомнившего, по его мнению, себя правителем Иудеи и не понимавшего по существу, кто на самом деле заправляет всеми делами здесь, но и преподнёс наглядный урок для тех, кто этого ещё не понял. Первосвященник сделал всё для защиты истинной веры и упрочения Закона, записанного на каменных скрижалях, и потому был очень доволен этой победой.

«Слишком уж много в последнее время стало объявляться праведников и пророков, взваливающих на свои плечи непосильное бремя нового Завета, – с некоторым раздражением думал он. – Надо раз и навсегда положить конец богопротивной привычке, появившейся у шарлатанов и бродяг, когда любой мало-мальски образованный человек, немного разбирающийся в Писании, спокойно объявляет себя мессией и тут же провозглашает царём иудейским».

Каиафа считал своим долгом и целью жизни пресекать и наказывать любого проповедника, не являющегося по рождению левитом, а посему и не достойного учить народ и толковать священные заповеди. Одному уже такому болтуну, вопиющему в пустыне, отсекли голову по приказу тетрарха Галилеи, и то было правильно. За длинный язык, который кто-то не желает и не умеет держать за зубами, и несдержанные речи, высказываемые на площадях иудейских городов, наказывать надо нещадно и жестоко, особенно, если тот смутьян покушается на веру и святость их старых законов, соблюдаемых многие сотни лет. Но более всего радости первосвященнику приносило осознание того, что приговор самозванцу будет исполнен сегодня же, незамедлительно. Каиафа даже место для казни уже подобрал. Ему очень понравилась один голый, совершенно лишённый всякой растительности, небольшой скалистый холм в окрестностях города, издали напоминавший бритый человеческий череп. Люди даже придумали возвышению смешное название «Лысая гора». Находился этот самый холм в двух стадиях севернее городских стен, и путь к нему пролегал через самые старые ворота Иерусалима, в народе называемыми Древними. Сразу за Лысой горой начинались бескрайние долины Кедрона и Гиннома, пустынные, печальные и совершенно безрадостные. Хорошие мысли одолевали сегодняшним утром главного жреца.

«С кем он думал тягаться, глупец? Со мной, первым священником Иерусалима и Иудейского царства? Он самоубийца, коли, решил выступить против наших законов, ибо это означает стать противником и врагом священного города, выступить против мощи Иерусалима, авторитета Синедриона и власти Высшего совета. Этот нищий бродяга поставил себя вне Закона, а значит и вне Бога!» – самодовольно и радостно рассуждал про себя победитель. Каиафа знал, даже был уверен, что сегодня во время судебного процесса никаких недоразумений не возникнет, хотя немного побаивался. У него, правда, время от времени вдруг появлялись нехорошие предчувствия, уж слишком хорошо и гладко всё прошло накануне: и задержание проповедника, и ночной суд, и свидетели, но главный жрец тут же гнал прочь от себя эти сомнения.

«А почему, собственно говоря, должно было что-то пройти плохо? Разве я не подготовился? А жертвы, что были принесены Господу нашему, дабы помог он мне в моём деле, разве не приняты? А молитва моя разве не дошла до Бога? И, если до сих пор всё шло так прекрасно, то, значит, Господу угодно помогать мне, а не самозванцу!» – рассуждал Каиафа, справедливо полагая, что если его соображения правильны, то и все принятые решения относительно проповедника окончательны.

Первосвященник заранее подготовил своих людей, рабов и храмовую стражу. Он вывел их всех на площадь перед своим домом. Каиафа так же собрал и подговорил толпу, подкупив несколько десятков городских бродяг, ещё вчера, возможно, провозглашавших «осанну» нищему проповеднику, который величал себя сыном Божьим. Но сегодня этому сброду по наущению жреца следовало прокричать имя того, на кого укажет лично первосвященник, дабы по случаю праздника подарить тому жизнь. Удивляться этому не стоило, так как не было среди людей, собравшихся на площади у дома первосвященника, случайных прохожих.

Тяжёлым взглядом из-под нахмуренных бровей, с трудом сдерживая радость и сохраняя суровость, Иосиф Каиафа посмотрел на присутствовавших в зале заседания членов Высшего совета и Синедриона. Они сидели чинно в соответствии с занимаемым положением. В зале царила полная тишина и спокойствие. Все молча ждали, когда же первосвященник начнёт заседание суда. Каиафа поднялся из кресла и взмахом руки приказал храмовой страже привести обвиняемого в богохульстве самозванца. Слуги тут же бросились выполнять приказание хозяина. В зале вновь наступило молчание, которое никто не смел нарушить.

Первосвященник тем временем, погружённый в свои мысли, в ожидании пленника, не торопясь, прошёлся до балкона, выходящего на площадь, вспоминая сегодняшней ночной разговор с самозванным пророком. Каиафа даже не собирался допрашивать задержанного проповедника. Для чего? Преступление галилеянина Каиафа усматривал во всём его поведении, но особенно в том, что этот нищий голодранец, рождённый на конюшне, говорил о себе, как о посланце Божьем.

«Ошибка, ошибка закралась в Писание. Разве такое не могло случиться? – в который уже раз спрашивал сам себя и тут же отвечал первосвященник, – конечно, могло! Ну, не должно так быть, чтобы благоволение Господа пало не на священника по роду и крови из колена Левия, а на неизвестного, безродного нищего оборванца! Правда, люди поговаривают, что он из мессианского рода Иуды, – эта мысль приводила главного жреца в бешенство, и он готов был любого, кто сказал бы ему такое, задушить своими руками, растерзать, забить камнями, зарезать, если бы не его сан священника и высокое положение. – Ну, ничего! Я быстро заткну рты, из которых исходит столь гнусная ересь. Закон будет изменён и переписан в пользу моего рода. Но сначала раз и навсегда надо разобраться и покончить со всякими попытками кого бы то ни было претендовать на звание пророка и мессии. Назорей будет первым в череде жестоких казней, которые последуют сразу же, если кто-нибудь ещё станет распускать без меры свой язык. А Пилату ничего не останется, кроме как утвердить смертный приговор и быть заодно с нами. Посмотрим, кто кого одолеет. Я тоже не умею прощать и не забываю обид, нанесённых мне однажды!»

Каиафа стоял у окна и довольно поглядывал на толпу, готовую по мановению руки поддержать любое его желание. Первосвященник прекрасно понимал, что прокуратор в таком тонком деле был ему, конечно, не помощником. По мнению жреца, римский наместник только и умел, что подписывать указы, проводить военные учения своего легиона да отсылать налоги в Рим. Каиафа предпринимал немало усилий, чтобы втянуть меня в свои интриги, но ничего не смог поделать. Правда, когда однажды первосвященнику доложили, что моя жена, Клавдия, вроде как, стала тайной последовательницей учения Галилеянина, то узнав эту новость, он страшно обрадовался. Каиафа тогда довольно потёр руки и подумал: «Замечательно! Теперь у меня будут весьма веские доводы надавить на прокуратора и крепко держать его в узде, если потребуется. Господи, что же люди нашли в этом предводители босых и нищих? Чем он их так завлёк и заворожил, что они все, включая жену прокуратора, толпами побежали за ним, и теперь слушают его бредни с раскрытыми ртами?»