Книга $амки - Сергей Анохин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Автоматическим движением Отвертка обхватил ее корпус. Даже в эти страшные минуты почему-то с радостью подумалось о том, какой все-таки жутко, смертно худой была она тогда, возле наркобольницы, а теперь наконец-то есть за что подержаться. Хотя все равно мало, все равно худая слишком.
– Милая…
– Молчи, Эдик. Сейчас я тебя раздену.
Белые руки ласковыми молниями прошлись по одежде, почему-то почти не пачкаясь. Рубашка, джинсы черными силуэтами опадали на ковер. Отвертка пошатывался, прикрыв глаза.
– Ложись скорее. Сейчас чай принесу.
– Маречка, прости… Не надо. Ничего не надо… или… водки…
Она застыла с приоткрытым ртом.
– Джона убили.
Эдик обрушился на диван лицом вниз, с трудом перевернулся. И тут же вскочил, увидев, как Маша с тихим стоном, как подрубленная, падает рядом с ним на колени. Волосы рассыпавшиеся по опустившимся плечам, хриплый, сбивчивый, словно бред, шепот: «Как же так? Он же такой хороший, милый… А как же ты, любимый… Как же тебе тяжело, бедный мой…» – будто кадры уже виденного когда-то фильма. Да не фильма! Вот такой он её и встретил семь лет назад. Через месяц после того, как Джон уехал в Питер.
Да, она не знала Беседу, но для нее он был другом Эдика, а значит, стопудово, наверняка замечательным человеком.
Он кое-как усадил ее на диван, пошатываясь, дотащился до кухни, вытащил из холодильника кем-то презентованную бутылку элитной бельгийской водки, не утруждая себя долгими поисками стопок, подцепил на палец с полки две чайные чашки, принес все в комнату.
Отвинтил пробку, не отмеряя, разлил по чашкам, одну сунул Маше, не дожидаясь, выпил свою.
Потом они долго сидели, прижавшись друг к другу и не говоря ни слова. Потом снова пили. Он рассказывал, она слушала молча. Улеглись, снова пили, и снова он говорил. Становилось легче.
– А сколько у нас часов и минут? – посмотрев в окно и увидев начинающийся рассвет, вяло спросил он.
Мысли путались. Эдик отключался. Но мгновенно пришел в себя, когда Маша быстро выключила свет и уютно устроилась рядом.
– Маречка, – проговорил он, так и не открывая глаз. – Хочешь поговорить о высоком?
– Конечно, милый. Но ты же спишь совсем.
Да, она права. Но все-таки Эдику нужно было срочно забить внутреннее поскребывание от этого мутного жуткого дня.
– Маря… Соплеменник мой, отрок казненный, у кого еще есть голова?
Она приподнялась на локте, вскинула голову, встряхнула спутанными русыми прядями. Как финарь о финарь зазвенел, заискрился голос:
Лишь у тех, кто в борьбе непреклонны,
В ком отвага и честность жива!
В ком мечта никогда не увянет.
Кто на звездный глядит небосвод.
Кто в России хозяином станет
И свободу в борьбе обретет.
Маша едва коснулась рукой его разгладившегося лба:
Пожелаем тому доброй ночи,
Кто все терпит во имя Христа.
Чьи не меркнут суровые очи,
Чьи не ропщут немые уста.
Чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусства, в науки,
Предаваться мечтам и страстям…
– Милая, – уходя из яви, успел проговорить Эдик.
– Спи, любимый. Только сначала обними меня, тогда все будет хорошо, – тихо сказала она.
Леся пластом лежала на диване.
Уже были сделаны все звонки: в морг, в Питер – Цыре, в Улан-Удэ. Был заказан гроб, транспорт до аэропорта, место в самолете.
Михаил бессмысленно слонялся по квартире. Он уже не пытался заговорить с ней, утешить, поддержать, хотя бы просто напоить кофе.
На журнальном столике в расплывшейся темной лужице грустила опрокинутая чашка. Рядом сиротливо поблескивала пустая жестяная банка – купили в ларьке какую-то первую попавшуюся паленую бурду. Не до изысков… На полу возле дивана плотным слоем лежал пепел, валялись смятые пачки от сигарет, из огромной пепельницы вываливались окурки. Избавиться от дымовой завесы не удавалось даже настежь распахнутым окнам, отражавшим кроваво-багровый закат.
В прихожей послышалось знакомое сопение и шаркающие шаги.
«А, черт!.. Дверь не закрыл, – промелькнуло в голове у Ученого. – Хотя от кого теперь запираться…»
Отвертка нерешительно остановился в дверях, устало прислонился к косяку и вопросительно посмотрел на Михаила: рассказывать или нет?
– Где Антон? – хриплым незнакомым голосом произнесла Леся.
Эдик молчал.
Одним прыжком она вскочила с дивана, сжав кулаки, подлетела к Отвертке и нависла над ним, словно грозная Фемида. В ее голосе и глазах была такая обжигающая ненависть, что он невольно отшатнулся.
– Где?!
– Кончился Антон. Навсегда кончился.
Тонкой, почти прозрачной рукой Леся провела по лицу, будто снимая с него невидимую паутину, чуть пошатываясь отошла к дивану, бессильно рухнула на него и выдохнула:
– Рассказывай…
* * *
Методично, как на тренажере, Антон восстанавливал дыхание. Четыре шага – вдох, четыре шага – выдох… Оливковый «Мазерати» остался брошенным на углу: припарковать как следует не было времени. Едва увидев силуэт, двигающийся к селезневскому подъезду, Рожкин чуть не на ходу выскочил за ним. Такой удачи он не ждал – чтобы сосед, открывающий кодированный замок, появился сразу.
Спокойней, спокойней. Все прокатит. Всегда прокатывало – прокатит и сегодня. В конце концов, разве это проблема по сравнению с вызовом на бюро лет двадцать назад? Тогда ломали сразу и навсегда. Теперь все можно переиграть и вернуть, если напрячься, если суметь. За это, пожалуй, стоит сказать спасибо быдлу вроде Ученого. Постарались они для нас.
Парень в полурасстегнутой белой рубашке был явно затарен по самые помидоры. Он раскачивался на триста шестьдесят градусов, пиво из бутылки плескалось на каждом шагу. Однако шел быстро, похоже, торопился в сортир. Антон не без труда догнал его, когда тот уже запрятал ключ-таблетку и готовился с размаху хрястнуть железной дверью.
Одернув бежевый льняной пиджак, прикрывающий милицейскую дубинку, Рожкин рванул по лестнице.
– Эй, братан, – раздалось за спиной. – Ты к кому?
– Не к тебе, – буркнул сквозь зубы Антон. Вот это уж было совсем не ко времени. Шум на лестнице гарантировал облом.
– Хорош козлить, пельмень! – Пьяный, видать, настроился развлечься, забыв про унитаз, к которому так спешил. – Куда идешь? Ключи показывай!
Раздвинув руки, долдон, не торопясь, поднимался. Еще пара шагов, и он окажется рядом с Антоном. Около селезневской двери. И уж не откажет себе в удовольствии поорать.
