Книга Заговор францисканцев - Джон Сэк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этого дня он выковыривал ямки в стене, отмечая течение времени.
Каждое утро – он догадывался, что наступило утро, по шаркающим шагам Дзефферино – Конрад начинал с громкого чтения всех молитв, какие мог припомнить. Со временем Джованни стал повторять отрывки псалмов и молитв вместе с ним, как будто повторение знакомых слов затронуло давно заброшенные уголки его памяти. Конрад воодушевился. После каждой еды он говорил: «Теперь надо заплатить нашему божественному хозяину единственной монетой, какая у нас есть». И они вдвоем отсчитывали пять «Патер ностер», или десять «Аве, Мария», или «Глориа Патрис» и другие знакомые молитвы, которые, как считал Конрад, должны храниться в голове генерала ордена.
Иной раз они, чтобы согреться, заканчивали трапезу и благодарение пляской. Скакали, как стреноженные лошади, хлопая в ладоши и звеня цепями под громкую песню Конрада. Тот нарочно избегал выбирать детские песенки вроде тех, которые слышал от Джованни в первый день. Порой он вспоминал известные латинские пародии университетских времен или выбирал более веселые песнопения из литургии. Так он надеялся шаг за шагом привести Джованни от детства к воспоминаниям молодости. С Божьей помощью старик еще может стать самим собой, или уж дойдет до точки, где воспоминания ничего не значат.
Спустя две недели после рождества Дзефферино снова нарушил молчание. Немного, но и того хватило, чтобы поразить и ободрить Конрада. Они с Джованни плясали под «Кантилью брату Солнцу» святого Франческо, и вдруг сверху им тихонько подтянул третий голос. Едва кантилья кончилась, Дзефферино торопливо отошел. Конрад хлопнул Джованни по плечу, и тот ответил озорной улыбкой, а потом прижал палец к губам и закатил глаза. Бывший генерал ордена больше не спрашивал, когда они отсюда уйдут.
Глаз у Конрада почти перестал болеть, только иногда в нем вспыхивала и билась боль. Насколько он мог судить, заражения не было, и Конрад не забывал произнести по этому поводу благодарственную молитву. Ночами, когда боль возвращалась, он корчился на земле, и сны его были полны чудовищных кошмаров с пытками, огненными безднами и штормовым морем.
В одну из таких ночей под конец января журчание воды в стоке слилось в его сне с ревом бурного моря. Должно быть, наверху хлестал дождь, или, может быть, начал таять снег и потекли ручьи, или тревожный сон преувеличил силу звука. Камера, казалось, раскачивается, и ему снилось, что он цепляется за мачту корабля, который швыряют огромные волны. Кругом показывались над водой левиафаны и иные морские чудовища и голодными взглядами пожирали замерших в ужасе человечков на борту. Вдруг все они сбились в стаю и полетели на Конрада: призраки с пылающими глазницами, с пеной у разинутых пастей. Они сбили его с палубы и накинулись, вцепившись зубами в лицо и лодыжки. Он отчаянно защищался и вдруг понял, что уже не он бьется в волнах, но его утонувший отец. Конрад вскрикнул в страхе и рывком сел. Пара крыс отскочила в сторону и скрылась в сточной дыре.
Джованни тоже проснулся и тихо заплакал.
– Все хорошо, – успокоил его Конрад, когда сердце успокоилось и он смог перевести дыхание. – Бесы одолевали меня этой ночью, но теперь они ушли. Засыпай, малыш.
В хорошие дни глаз почти не болел, и холод казался терпимым. Джованни много времени проводил во сне, и Конрад в такие тихие часы погружался в размышления. Теперь, когда не приходилось заботиться о пропитании, разгадывать заданную Лео загадку, бороться с обуревающими его страстями, молитва его проникала даже глубже, чем в годы отшельничества. Ни звук, ни образы не отвлекали его: темнота внутри и снаружи сливалась, и тело превращалось в зыбкий занавес между двумя мирами, колебавшийся от дыхания. Временами замирало даже это легчайшее движение, потому что Конрад подолгу забывал дышать.
В первый день февраля церковь праздновала обряд очищения Матери Иисуса, который проходили после родов все иудеянки. Конрад размышлял о старце Симеоне, годами ожидавшем у дверей синагоги прихода Мессии. Взяв на руки младенца Христа, Симеон восславил Господа и произнес: «Ныне, о Господи, прими раба своего, ибо глаза мои узрели Спасителя!»
Как сладостен, должно быть, был тот миг для старого пророка. Растроганный Конрад вознес безмолвную молитву Богоматери, моля ее склонить Сына к милости: послать ему миг такой же радости, какую познал Симеон, взяв на руки новорожденного мессию.
Пока он молился, тьма сменилась голубым свечением. Оно становилось ярче и ярче, ослепительнее, чем солнечный свет. Казалось, он снова был в горах, в роще деревьев с белыми стволами, и слушал музыку птичьих песен. Из-за деревьев вышла крестьянская девушка с младенцем на руках. Она тихо подошла прямо к Конраду и положила ребенка ему на руки. Его протянутые руки дрогнули, но она успокоила его улыбкой. Он прижал спеленатого младенца к груди, тихонько тронул губами теплую щеку. Казалось, душа его разорвется от могучего потока радости, хлынувшей в нее. Как тогда, в Портиунколе, огненная дрожь прошла снизу вверх по позвоночнику, но теперь она свободно перелилась в основание черепа и там расплескалась золотым сиянием. В глазных яблоках билась сила, и он, как ни старался, не мог разлепить век. Золотой свет разрастался, переливаясь за пределы его тела, вливаясь в голубое свечение вокруг. Занавес плоти, деревья, щебечущие птицы – все расплавилось в этом сиянии. Ничего, кроме света, внутри и снаружи, и наконец «внутри» и «снаружи» слились воедино. Силы оставили его, он опустился на пятки, чувствуя, что теряет сознание от восторга.
Придя в себя, Конрад понял, что все еще стоит на коленях. Девушка и младенец исчезли. В камере было темно, но наверху светился огонек фонаря. Заскрежетала решетка, и по каменным ступеням прозвучали шаги. Тюремщик подошел к брату и опустился перед ним на колени.
– Прости меня, фра Конрад, – заговорил Дзефферино. – Я не знал, что ты из их числа. Свет хлынул из твоей камеры...
Он смолк, не в силах высказать своего раскаяния.
За спиной заскрежетала цепь. К ним, привлеченный светом фонаря и голосами, подполз Джованни.
Дзефферино поставил фонарь и протянул открытые ладони. В скудном свете они сомкнули руки, образовав круг, и несколько минут молча стояли так на коленях – три битые карты из пестрой колоды тринадцатого столетия: помятый и ободранный нищий король из Пармы в окружении своих одноглазых валетов.
– Вознесем благодарность, – сказал Конрад, – тому, кто связал наши судьбы.
Вместе, думал он, они наверняка выстоят.
Феста ди Сан-Поликарпо, 4 февраля 1274 года
Нено неподвижно сидел на потемневшем от времени передке своей повозки, молчаливый и твердый, как ледяная глыба, вглядываясь через спины волов в дорожную колею, обратив спину к жестокому ветру Альп, подгоняющему его к родной Умбрии. Он, проводник, ставил свою повозку во главе каравана. Под конец дня, когда множество колес оставили на дороге свой след, работа была совсем простой. Другое дело – по утрам, особенно если ночной снегопад скрыл колею под сугробами. В такие дни начальник каравана сам выезжал вперед верхом и осторожно нащупывал обочину, отмечая путь зигзагом копыт.
