Книга SoSущее - Альберт Егазаров

поспел!

— Не совсем, дядь Борь, — возразил Деримович. — Унитаз средством убеждения работал, — при дознании одно нрзбр выходит.

— И как, удавалось убедить кого?

— Еще бы. Только не каждая модель подходит.

— Тебе впору патенты брать, как Сахим Бею.

— А у него на что?

— Не знаешь разве, на «казан Мамая». Настоящий американский патент.

— Во дает, широносец. И сладиться не побоялся.

— Чего бояться? Там все по формальным признакам патентуют.

— Ну, тогда это чисто стеб, — заключил Роман.

— Чисто не чисто, а, как говорят в Северных Штатах, от сумы да от стула не зарекайся. Вот надоест пиндосам стул электрический, тогда, чего доброго, и вспомнят изобретение Сахимово. Бабла он, может, и не срубит, но к пенсии, глядишь — прославится. Как Гильотен[178]. Только…

— Что только, дядь Борь? — вновь перешел на ласковый тон недососок.

— Только опять заносит что-то. Не пойму. Уже в который раз к Завету подбираюсь, а начать не могу. Как будто мешает кто в голове.

— Кто-кто? Известно кто. Воздвиженский ваш и мешает. Червячка-то он вам подпустил.

— Стоп! — едва не перейдя на крик, оборвал подопечного Онилин. — Очередной виток сейчас начнется. До отбоя — нет ничего, а у нас ни завета, ни приветствий, — нуль…

Платон распрямил плечи и, сделав шаг к недососку, толкнул его в грудь. Ромка и ойкнуть не успел, как из уст мистагога прозвучал приказ:

— Смирно!

Подумав, что у наставника не все в порядке с крышей, Ромка послушно вытянулся и замер.

— Так вот, священную муху не прихлопнут потому, что на ней табу висит с преданием должным. А табу или завет воспретительный таков: «Не ешь ее, то есть не убий, конечно, а то смертию умрешь». Ну а предание о чем говорит? А о том, что из роду вашего племени был уже отступник, он и прибил тапкой домашней муху, муху не простую, муху изначальную. И все, прогневил тем небеса мушиные, и начальника воинств мушиных Зебуба Ваала[179], и накрыл повелитель мух род охульника покровом из вервия бед: и свет сделался тьмою, и пошел град, и побил виноградники все, и обрушились волны на берег огромные, и жабы зловонные попрыгали из реки, а сама река сделалась кровью, — ну, в общем, случилось то, что и врагу не пожелаешь. Скорбное, страшное.

— А? — вопреки своим же просьбам хотел задать вопрос Ромка, но был предусмотрительно остановлен Платоном:

— Молчать! Слушай сказание один, сказание о потерянном Хере.

— Платон Азарыч, дядь Борь, — вкрадчиво начал Деримович.

— Слушать сказание херово! — отрезал мистагог, но Ромка сумел распустить на своем лице такой цвет невинного прошения, что Платон на мгновение остановился, и недососку этого мгновения хватило на то, чтобы вонзить во временную щель свою просьбу.

— О Стеньке, Платон Азарыч, можно вначале. Ну, быстренько. А то непонятно, чего балда его живет вечно.

— Ладно, слушай, — смирился Онилин с потерей драгоценного времени, — слушай сказ о богатой мошне, лихой судьбе и несмерти страшной отамана-колядника, колдуна-кандальника, о нем самом, о его ладье и о вещей его голове.

— Прикольне… — начал было Деримович, но, наткнувшись на огнеметный взгляд наставника, тут же умолк.

— А случилось с атаманом удалым вот что. Храбрости Стеньке было не занимать. Он и порчу умел на врагов насылать, и стрельцов заговаривать на дело лихое, и девиц уволакивать голыми в поле. Ой, удал был Степан Тимофеевич, горя-лиха не знал, крепости крепкие брал, струги полны добром нагружал, да клады несметные клал, впрок, на зарок, на годы лихие, на гоненья большие. И здесь, на Крите-острове[180] этом, и на озере монетном, что Денежным кличут сейчас, Стенька схроны копал да добро зарывал. Но однажды случилось такое, пошел он по Каспию седому, в землю пошел персиянскую, брать златые дворцы оттоманские. И предал их мечам, и пожарам, и добра он награбил навалом. Взял Степан и девиц шемаханских, и парчей золотых исфаханских, а еще достался ему перстень с камнем черным в плену. Златоковач из рода Тувалов «черный глаз» тот оплел серебром, чтоб служил он шахам-ваалам для призора за царским добром[181].

Платон перевел дух и посмотрел на опешившего ученика. Он и сам немного опешил, не ожидая, что проэтический вирус из обыкновенного рифмического гельминта мутирует в профетического змея-сказителя. Теперь Онилину уже не хотелось исторгнуть паразита из своих глубин. С таким напором «червивым» да на Совет — убеждать в своей невиновности Старший Расклад. А всего-то надо ему Спонсороса к своей правде склонить, да Ага-хана с принцессой, ну еще двух арканархов для верности — и все, никто уже не посмеет на него рук наложить. И тогда снимется с него печать отлучника, и войдет он в полную силу не только на церемониях «⨀», но и по обе стороны его.

— И потом, — набрав полную грудь воздуха, приготовился к следующему Боянову периоду церемониарх, — потом… — но воздух не выходил, и Платон, закатив глаза, поводил языком во рту. Странно, но факт: рифмический червячок бесследно исчез, а вместе с ним и профетический напор мистагога. — Потом, — перейдя на скучную прозу, в нейтральном регистре начал Онилин, — …потом Разин попал в засаду. Он уже приготовился к смерти, когда флот шаха окружил его струги. Силы были неравны. Казалось, удача отступила от Стеньки. И здесь он зачем-то открывает ларец с драгоценностями. В нем находились самые сокровенные, поистине царские дары, в том числе и перстень с «черным камнем». Не обращая внимания на прочее серебро-злато, он хватает перстень и надевает его на палец сидевшей рядом персидской княжне. С этого момента и начинаются подлинные чудеса. На спокойное до того море налетает сильный ветер. Поднятые им волны сбивают строй связанных цепями кораблей шаха. А стрельнутая самим Стенькой граната попадает прямо в пороховую бочку головного корабля. Тот идет ко дну и тащит за собой оставшиеся суда, нанизанные на общую цепь. Удавка, приготовленная шахом для разбойничьего флота, затягивается на его же горле. Вся эскадра шаха уходит на дно, а Стенька с триумфом возвращается домой, громя на обратной дороге еще несколько гарнизонов и до отказа набивая добычей свои струги. И каждый раз перед ответственным штурмом он выдвигает вперед кибитку, в которой сидит персидская княжна с надетым на безымянный палец перстнем.

Дальше Стеньке стали приходить в голову дела до того странные, что его ушкуйники едва не затеяли бунт. Все потому, что вздумалось атаману Москву воевать, а за ней и страны германские, лифляндские да итальянские с тем, чтобы данью обложить их на манер ханов татарских. Ну а до этого он заставил свою уже немалую флотилию взад-вперед