Книга Богач и его актер - Денис Драгунский

– О, – сказала Сигрид то ли жалобно, то ли зло. – Сбылась моя мечта! Мой брат уронил слезинку на мою бедную головку.

Она громко шмыгнула носом, потом попросила Ханса дать ей сумочку, которую оставила в передней. Ханс, пройдя через целую анфиладу комнат и, пряча глаза от камердинера и горничной, собственноручно взял с широкого мраморного столика под зеркалом эту обтрепанную и, кажется, тоже дурно пахнущую сумочку и принес сестре. Сигрид достала смятый клетчатый носовой платочек, стала громко сморкаться.

Душа у Ханса летала, как на качелях. Вперед – назад.

То ему казалось, что Сигрид по какому-то ужасному капризу злой судьбы действительно стала больной, несчастной, ожиревшей теткой, но при этом – его родной сестричкой, с которой он так славно купался в озере и которая все детство жила в каких-то непристойных, но при этом романтических и очень волновавших его любовных фантазиях. Хотелось обнять ее, хотелось отдать все свои миллиарды на то, чтобы ей наконец стало хорошо, и Ханс плакал от жалости и умиления.

Но потом качели летели в обратную сторону, и ему начинало казаться, что она все это делает нарочно. И эта вонючая вязаная кофта, и толстый сальный нос, и жирные плечи, и позорная сумочка, с которой не всякая нищенка выйдет на улицу, и вот этот демонстративный клетчатый засморканный платочек – это какие-то хирургические инструменты, а точнее говоря, пыточный инвентарь, с помощью которого она холодно, с палаческой беспощадной расчетливостью ковыряется в его сердце все больнее и больнее.

Ханс на самом деле не знал, что делать.

Он переставил свой стул в другой конец комнаты и предложил Сигрид чего-нибудь поесть. Она охотно согласилась. Ханс кликнул камердинера. Ужинов дома они не держали. Ханс, как и все порядочные, следящие за здоровьем люди, не ел после шести, разве что на королевском банкете. Речь шла о том, чтобы заказать ужин в ресторане.

– Заказывайте, мадемуазель, – обратился Ханс к Сигрид.

Дворецкий вытащил блокнот и застыл, занеся над страничкой авторучку.

– Омары в трюфелях, – сказала Сигрид. И тут же захохотала. – Шучу! Два гамбургера, картошка фри и побольше кетчупа. Картошки тоже побольше. И вообще, всего побольше! – неожиданно разозлилась она, глядя на моложавого, подтянутого, как балетный танцовщик, дворецкого. – Видите, какая я! – и без стеснения хлопнула себя по пузу и грудям – все заколыхалось. – Представляете себе, сколько сюда залазит? – Так прямо и сказала – грубым, плебейским словом. – Ну и еще чего-нибудь сладенького, конечно. И кока-колы два бутыли. Кофе не надо. Боюсь, не усну.

«Нет, она все это делает нарочно!» – решил Ханс. Но виду не подал и даже не посмотрел на дворецкого. Просто махнул левой рукой – мол, выполняйте. Не хватало еще ему переглядываться с дворецким. Нет ничего пошлее, чем комплот хозяина и слуги против одного из членов семьи.

* * *

Все-таки хотелось выспросить ее, как она там жила эти годы. Но, уплетая котлеты, Сигрид рассказывала нечто несусветное. «Лучший способ скрыть, – подумал Ханс, – это говорить без умолку».

Вот она и рассказывала о своих переездах из города в город, о замечательных, потрясающих, талантливейших людях, с которыми ей приходилось встречаться, дружить, делить жилье, а с некоторыми и постель. О каких-то поразительных мужчинах, белых, неграх и мексиканцах, об их женах и любовницах и о том, как ее постоянно уговаривали попробовать наркотики, но она, слава богу, не поддалась. Разве что пару раз нюхнула кокаину, но ей ни капельки не понравилось. Болит голова и, извините, понос. «У них кайф, приход и балдеж, а меня тут же прошибает!»

Это был какой-то запутанный, пестрый, но при этом совершенно не интересный приключенческий роман, потому что в нем не было именно приключений. В нем ничего не происходило, кроме событий однотипных, как движение паровозного шатуна взад-назад, – встретились, он талантлив, она полюбила, он ей изменил, они расстались; встретились, он красив, объяснился в любви, она отдалась, он ее избил, они расстались; встретились, он писал ее портрет обнаженной, поимел ее прямо в мастерской, она жила у него целый месяц, он написал восемь ее портретов, продал их задорого, с ней не поделился деньгами, они расстались, но ее подхватил его товарищ, он тоже писал ее обнаженной, а потом, когда она сильно напилась, поделился ею со своим товарищем, а может, даже с двумя, она по пьяному делу не очень помнит, но, когда проснулась и увидела трех храпящих рядом мужиков, ушла от него и поехала на другой конец страны; там снова встретила одного человека – так что у Ханса чуть скулы не свело от скуки.

Непонятно было, правда, когда она успела так разжиреть, если только и делала, что перепрыгивала из постели в постель. Но она и об этом рассказала: как в маленьком американском городке сняла крохотную квартирку – комнату и умывалку над закусочной – и жила там, наверное, целый год, пытаясь привести в порядок свои мысли, заедая тоску сдобными булочками и запивая ее сладкой газированной водичкой.

– Ты действительно забыла адрес? – спросил Ханс. – Тот адрес, который мне дала, чтобы я посылал тебе деньги?

– Что я, врать тебе буду? – отвечала Сигрид, беря жареную картошку целой пригоршней и пихая ее в фаянсовый лоток с кетчупом, жуя и пачкая красным соусом губы и подбородок. – Действительно забыла. Хо, если бы у меня были деньги! Но и ты тоже хорош, – укорила она, вдруг поглядев на него исподлобья. – Тебе целых два года письма приходят назад, чеки приходят назад. Твоя сестра без денег, твоя сестра голодает. О чем же ты думал? Радовался, что я мучаюсь? Или решил, что я подохла совсем. Еще сильнее обрадовался? Или подумал, – она захохотала, – что я замуж вышла за богача, такого же, как ты? Позавидовал?

– Что ты несешь? Чему тут завидовать? – Ханс придрался к последнему слову.

– А черт вас, мужиков, разберет, – скривилась она, вытирая губы салфеткой, на которой красный кетчуп смешался с фиолетовой помадой.

– Тебе не надоело? Вот так со мной сидеть и разговаривать? – сказал Ханс. – Давай тебя проводят спать, у тебя будет комната с отдельной ванной, а я тоже пойду, я уже устал.

– Подожди, – воскликнула Сигрид, – подожди, не уходи, не смей, стой! Ты меня так и не выслушал.

– Да я уже полчаса тебя слушаю. – Ханс покосился на часы. – Сорок минут я тебя слушаю. Ну что ты мне хочешь еще сказать?

– Я хочу сказать, что ты ничего не понимаешь! – простонала Сигрид.

– Ну это-то я как раз понимаю. Давно понял! – усмехнулся Ханс, хлопнул себя по коленям, встал. – Ладно, до завтра.

Завтра договорились, что Сигрид примет здесь, в этой квартире, то есть у себя дома, – Ханс великодушно сформулировал именно так, чтобы Сигрид чувствовала себя по-настоящему дома, а не приживалкой у богатого брата, – что Сигрид у себя дома примет врачей. Не врачи ее примут, а она их примет, вот как!

Ханс дал нужные указания своему дворецкому, и в течение недели самые лучшие и самые дорогие столичные профессора чередой посещали Сигрид, слушали ее, заглядывали ей в глаза, в рот, щупали живот, возили на рентгеновское исследование, брали кровь из пальца и из вены. На целую неделю квартира Ханса Якобсена – та ее часть, где поселилась Сигрид, – превратилась в некий лазарет.