Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Из теоретиков, которые выдвигают наиболее впечатляющие идеи на этом поле, Бакминстер Фуллер[215] является одним из немногих мыслителей этого века, применительно к которому определение «провидец» – не комплимент, а выбранное в абсолютно спокойном состоянии название профессии. Фуллер довел свои идеи о пространстве до представления о больших пространственных образованиях, парящих в воздухе, – и тем самым предварил во многих отношениях то, что я попытался сделать в «Сферах III» – а именно: провести исследование сферического дизайна на всех ступенях – от малого до самого крупного формата. При этом мой тезис о том, что кондиционирование воздуха – это судьба человечества в будущем, обрел технически зрелую конкретизацию. В Европе получили наибольшую известность геодезические купола Фуллера, посредством которых он опробовал новую архитектоническую парадигму. В теоретическом аппарате третьей части «Сфер» сыграет определенную роль и фуллеровская идея тензегритетов [216] – концепт, благодаря которому найдены основы альтернативной статики; на этот след меня навел Хайнер Мюльман. Эти постройки совершенно обходятся без всех существовавших с незапамятных времен элементов старой статики – без стен, колонн, вертикальных опор. В этих новых формах строят, уже не ориентируясь на принцип распределения давления с помощью массивных стен или вертикальных опор, – в общем и целом теперь подвергается пересмотру господство вертикального как в статике, так и во внешнем виде и в эстетике. Здесь налицо развитие архитектуры напряжения, которая больше интегрирует силы натяжения, чем силы давления, и создает архитектурные конструкции невероятной красоты, легкости, смелости, которые так и светятся интеллектом. Когда занимаешься такими объектами, возникает чувство, что третье тысячелетие архитектуры давно началось – началось строительство, независимое от силы тяжести. Прощание с массой – конгениальная эпохе воздуха концепция архитектуры.

Когда говоришь с коллегами, профессионально занимающимися философией, о подобных вещах, часто замечаешь, как крепко старый век держит в плену своих людей. Если откровенно говорить о моем честолюбивом замысле, который будет осуществлен в третьей части «Сфер», то эта книга должна поспособствовать тому, чтобы сделать инженерно-техническую продвинутость современных концептов пространства, которые ушли далеко вперед, полезной для понимания социальных и символических отношений. Нужно преодолеть предрассудок, который крепко засел в головах представителей состарившегося критицизма, – что интерес к пространству консервативен и антисовременен, тогда как интерес ко времени, напротив, прогрессивен и ведет к освобождению. Стоит только один раз увидеть широко задуманную современную теорию, чтобы понять: а ведь все могло бы обстоять прямо противоположным образом. Разделительный рубеж, на котором происходит ожесточенное противостояние (frontier), сегодня проходит там, где развившиеся теории пространства приходят в соприкосновение с исследованием биологических оснований, в особенности – с психоиммунологией. На этой разделительной линии я и хотел бы продолжить свой проект.

Г. – Ю. Х.: Приводя пример с открытыми Бакминстером Фуллером перспективами, Вы, как мне кажется, обращаете внимание на нечто основополагающее: ведь здесь отодвигаются в сторону бинарные категории, которые определяют обычное мышление, в первую очередь – различение внутреннего/внешнего. Подобные схемы оказываются наивными и негодными, как только возникает новое комплексное мышление: внутреннему приходится быть внешним, а внешнему – внутренним. Мы, впрочем, уже договорились до политики, плавно переходя к ней: ведь уже установлена конвергенция – или коинциденция – политики внутренней и внешней.

С точки зрения истории идей и истории цивилизации мы достигли той точки, в которой вопрос о философском понятии смысла, значения и интерпретации открывает совершенно новое измерение. Попытаюсь объяснить это на примере. Анри Мишо в примечаниях к своим рисункам, сделанным под воздействием мескалина, писал, что линии, слова, цвета, которые распределены по странице, вкупе с фигурой, которую они образуют, всегда имеют смысл, но смысл уже не в классическом его понимании, а как «прочитываемый след»: они поддаются интерпретации, они открыты для проекций и вчувствований, можно с лёта вникнуть в них и обрести сопричастность к их импульсу. Очень умно и духовно Ролан Барт различил «открывающийся навстречу смысл» и «глухой смысл». Устремляющийся навстречу смысл – это очевидный смысл, который вписан в структуры и доступен для конвенционального изложения и толкования. К «глухому смыслу» мы можем обрести причастность только посредством партиципации. Он открывается больше всего там, где мы и не предполагали его встретить, – открывается внезапно, совершенно неожиданным образом. Нам приходится стремительно «влетать» в поле значений, или в смысловое поле.

Чтобы объяснить на конкретном примере: Мишо написал в своей книге о Магритте, что его воображение сильно поработало, пока перед ним были только репродукции картин Магритта. Но когда он лично встретился с Магриттом и увидел оригиналы в его ателье, ему пришлось констатировать, что вся сила его воображения иссякла и при виде картин ему больше ничего не пришло в голову. Мне кажется, нечто подобное происходит и в том случае, на который я хотел указать, когда говорил о планах Токио и Пекина: это – кружение вокруг центра, который недоступен. Следовательно, речь идет о соотношении реального и воображаемого. Виктор Сегален[217] сказал, что при столкновении реального и воображаемого всегда побеждает воображаемое.

П. С.: Что касается отношений между Мишо и Магриттом, тут все выглядит абсолютно проблематично. Вероятно, эта история иллюстрирует еще что-то, кроме того, что Вы пытаетесь с ее помощью доказать. Я задаюсь вопросом: что, собственно, происходит, когда человек, разглядывающий репродукции, испытывает прилив фантазии и переживает процесс творческих ассоциаций, но все это исчезает, когда он смотрит на оригиналы? Можем ли мы вспомнить нечто подобное из собственного опыта? Думаю, да. Бывают такого рода встречи с реальным, при которых впадаешь в кататоническое оцепенение. Я хочу выразиться иначе: мы знаем ситуации, в которых интеллект впадает в позитивистский кризис и моментально утрачивает способность применять полученную информацию. Вдруг замечаешь, что все таково, каково оно есть, и тут ничего не прибавить и не убавить. В такой позиции блокируется переход от бытия к значению – просто невозможно что-либо сказать, нет никаких слов. Больше нет никакого перехода к внутренним действиям, которые должны были бы последовать, – невозможно ассоциировать, невозможно оценивать, невозможно думать дальше. Сразу вдруг перестают возникать какие-то мнения. Можно интерпретировать эту сцену так, что Мишо при виде Магритта впал в депрессию. Ведь в состоянии депрессии часто происходит не что иное, как утрата субъектом напряженности оболочки своей сферы, – она утрачивается, помимо прочего, в присутствии личностей или произведений, которые своим присутствием парализуют собственный процесс выстраивания ассоциаций. Пожалуй, это и есть предел понимания «глухого смысла». Депрессия – это сбой в функционировании восприимчивости; она соответствует падению давления в камере внутреннего пространства.