Книга Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

Прошка зевнул, грудь пятерней почесал, поскреб и отвечает:

– Чего тебе, бабка, больше других надо? Пристала как банный лист и не отлепишь, не отклеишь. Надоела!

И тут Прошка ширинку свою расстегивает и прямо на виду у Лавровны мочиться на кустик начинает без всякого стыда, укоризны, словно и нет ее рядышком. Сколь лет прожил, а стыда не нажил. Видать Бог ему не только ума, но и стыда не дал, коль он срам свой старухе показывать не боялся.

Лавровна было опешила от наглости его, отвернулась, а потом и говорит:

– Ты, паря, видать, стыд заспал, по кустам растерял, не ведаешь, чего творишь, делаешь. Али не учили тебя отец с матерью, что грех великий другим людям свое стыдное хозяйство показывать?

– Много мне чего мать с отцом говорили-сказывали, да не все упомнил. А ты, старая, может, век прожила-промаялась, а мужского хозяйства и в глаза не видела? Так погляди, мне не жалко. Я за погляд с тебя денег брать не стану, смотри задаром. Оно у меня хозяйство доброе выросло, не грех и другим поглядеть.

Лавровна ажно с лица изменилась от таких слов поганых, срамных. Сроду никто так с ней не говорил, не насмехался. Плюнула она наземь, да и говорит Прошке слова крепкие, памятные:

– Видать, грех в тебя крепко влез и обратно не выйдет. Помянешь еще мое слово, да только поздно будет. Коль мне свои муди показал, то придется и самому на них смотреть, глядеть, удивляться. Они еще о себе напомнят, дадут знать.

И пошла потихоньку в деревню, не оглядываясь, палочкой о землю ударяя, Прошку со своим заветом оставивши.

А тот хоть бы хны, хохочет вслед ей, потешается над старухой. Нет, чтоб прощения попросить, над словами ее задуматься. Старый человек слово зазря не скажет, не обронит, а уж как скажет, так припечатает.

Ладно, вечерком пригнал Прошка свиней в деревню, ничегошеньки никому не сказал, домой пришел. Поел, поужинал и спать завалился как ни в чем не бывало. Среди ночи приспичило ему до ветру сходить, встал. На крылечко только вышел, ступил да как заорет, заблажит, всех в доме поднял, перепужал.

Мать с отцом вскочили, к нему бегут, ничего понять не могут, а он орет:

– Ой, беда! Ой, горе! Ой, не могу!

Те к нему, мол, чего вышло, случилось? Аль сон худой увидал, али на гвоздь наступил, али о притолоку башкой ударился?

А он им муди показывает, а они… страшно сказать… до самых коленок висят, чуть полу не касаются, как у доброго жеребца болтаются. Мать так на порожке и пала, глаза закатила, водицей ее отливали. А у отца рот открылся и обратно скулы свести не может, перекосило всего.

Мал-мало со своей бедой справились, начали сынка спрашивать, выспрашивать, чего с ним приключилось-сделалось, откудова такая напасть свалилась.

Прошка все и рассказал про Лавровну, как она наобещала ему беду-заклятье наслать, завет наложить. Мать выть начала, отец и спичку в руках удержать не может – руки ходуном ходят-мотаются. Стали совет держать, как Прошке, сыну ихнему, дале жить. С таким хозяйством и штаны не наденешь, из дому не выйдешь, на лавку не сядешь. Как быть, ума не приложат. Думали, думали и решили к бабке Фирсовой сводить его, показать, все как есть обсказать. Она младенцам грыжу лечила-правила, животы на место ставила, могла и кровь остановить, в любой болезни пособить.

Вот идут к ней с поклоном, Прошку промеж себя ведут, в шубу до пять одетого, без штанов, в одной рубахе. Он не идет, а плывет, будто бревно за собой следом тянет, волочит. Пришли. Родители на лавку сели, а Прошка посреди избы стоит, чего-то мычит, слезы кулаком утирает, как и быть не знает.

Бабка Фирсова рубаху на нем задрала, глянула и говорит:

– Да-а-а… Вырастил ты, парень, как добрый боярин, килу до земли, теперь как лодка на мели, и якоря не надо, сам себя приковал, привязал. Откудова такое горе, беда? Может, искупался, а была вода худа?

Обсказали ей про Лавровну все как есть, совета ждут, мать сынка по голове гладит, слезы утирает, тяжко вздыхает.

Бабка Фирсова и говорит им:

– Тут дело такое тяжкое, что мне и не сладить, обратно его килу не вправить. Кто на него порчу наслал, тот и сымать должен. Весь мой на том сказ. Идите в Лавровне, в ножки упадите, Христа ради просите, чтоб сняла сглаз с парня.

Повели Прошку обратно, а тому и вовсе несладко, тащится вприсядку. Пошел к Лавровне отец на разговор, обратно заявился хмурый да злой. Отказала Лавровна, видать, шибко осерчала на Прошку за наглость его несказанную, сказала, чтоб помаялся-попечалился, может, ума прибавится, стыда, совести наберется.

А жил с ними в доме дед Савелий, старый уже, немощный. Был он когда-то лучший кузнец на деревне. Мог что тебе хошь выковать, любой плуг выправить. Даже цветы из железа ковал на удивленье, людям на загляденье. Говаривали, мол, умудряет Бог слепца, а черт кузнеца. Шептались, что дед Савелий и с чертями знался, и с лешими дружил, но никому про то сам он не сказывал, не говорил.

Вот слез с печи дед Савелий, поглядел, покряхтел на Прошку, внучка своего, и жалость его взяла. Решил помочь, пособить внукову горю. Взял клюку свою, пошел к Лавровне прямиком. Долго у ней сидел, а о чем говорили оне меж собой, то нам неизвестно. Только возвращается он с крыночкой, а в ней вода заговорная и мочало моченое.

Велел баньку истопить, водицы согреть. Мигом все сделали, исполнили. Прошку туда под руки свели, с дедом Савелием вдвоем оставили. Парил дед внучка, заговоренной водой обтирал, мочалом тер, чего-то сам шептал, приговаривал. Только пришел Прошка домой довольнехонек, говорит, что все на место стало, вернулось как было.

Ну, мать с отцом других его грехов, проказ дожидаться не стали, а на другой день запрягли коней и свезли его в город, пристроили к родственнику одному на конюшню, навоз убирать. Там и оставили.

А дед Савелий свои инструменты по кузнечному делу из сеней достал, на свет вытащил и в кузню заковылял. Долго он туда по вечерам ходил, горн раздувал, по наковальне стучал, дверь за собой закрывал, никому ничего не сказывал.

Только через короткий срок на могилке у Никиты Бухарова появился крест кованый, весь в завитушках, в цветочках, а вокруг могилки оградка чудная, витая, узорчатая. С других деревень приезжали на нее поглядеть-подивиться.

А Олимпиада Лавровна еще долго жила на свете и едва не каждый вечер к Никитушке своему на могилку ходила-беседовала.

Такая вот у нас свиная история приключилась. На дубу свинья гнездо свила, а овца пришла, яйцо снесла. То яйцо упало, мне в лоб попало, а у меня рога выросли, в дверь не проходят, пришлось стену разбирать, дом ломать. Так и живу человек божий, а все в землю рожей.

Фалесова банька

Я тебе как скажу: в добры люди попасть, не скирду скласть. Добро скоро не родится, с дурным не роднится, рядом спать не ложится.

Вот жил у нас в старые времена мужик один. Семеном его звали. Весь из себя статный, обличьем аккуратный. И ладно скроен, и крепко сбит, любая одежда на нем трещит, по шву разъезжается, на груди не сходится.