Книга Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов

На другом фронте подготовки я занялся изготовлением учебного пособия для студентов. «Эрмитаж» уже выпустил несколько антологий — «ридеров», которыми пользовались профессора, преподававшие русский язык американцам. Но так как мне предстояло читать лекции русскоязычной аудитории, отпадала нужда в расстановке ударений, в переводе трудных слов и т.д. Имея в виду интересы и вкусы двадцатилетних, я составил антологию, включавшую рассказы и повести о любви: «Пиковая дама», «Тамань», «Белые ночи», «Первая любовь», «Дама с собачкой» и так далее. Название соорудил из лермонтовской строчки: «Любви безумное томленье», а на обложку поместил его же очаровательный женский портрет, выполненный карандашом. На трехсотстраничном томе поставил цену двенадцать долларов — посильная плата для студентов.

Также нужно было составить план-расписание лекций и семинаров, так называемый «силлабус». Занятия должны были проходить два раза в неделю. Мой список обсуждаемых авторов не претендовал на оригинальность, в него входили имена всех признанных русских классиков — от Пушкина до Бунина. Было, правда, и несколько фигур, не упоминавшихся в советских учебниках: Владимир Соловьёв, Дмитрий Мережковский, Василий Розанов.

К середине января всё было готово, я с нетерпением ожидал встречи со студентами. Вдруг за неделю до начала занятий раздался телефонный звонок. Звонил член славянской кафедры, профессор Александр.

— Профессор Ефимов? Здравствуйте. Боюсь, у меня для вас плохие новости. Мы вынуждены были передать ваш курс другому преподавателю.

— Да? А что случилось?

— К сожалению, наш пожизненный профессор, Эмиль Дрейцер, не набрал достаточного числа студентов. К вам на курс записалось тридцать человек, а к нему — только три. Мы вынуждены передать ваших студентов ему.

С профессором Дрейцером мы приятельствовали, бывали друг у друга в гостях. Прекрасно образованный, с приятными манерами, автор нескольких книг, он обладал одним свойством, которое делало его бичом студентов: все свои мнения, знания и убеждения он считал настолько очевидными, что отсутствие их в голове другого человека воспринимал как знак глубочайшего невежества. Жалуясь мне на плохую подготовку первокурсников, он приводил в пример разбор стихотворения Лермонтова «Парус»:

— Представляешь, доходим до строчки «под ним струя синей лазури, над ним луч солнца золотой». Я спрашиваю, что в данном контексте означают эти два цвета — синий и золотой? Ты не поверишь — ни один не смог ответить!

Смутившись и оробев, я всё же сознался, что и мне неизвестен правильный ответ на этот вопрос.

— Ну как же! Это же основные цвета любой русской иконы.

Мне рассказывали на кафедре, что профессор Дрейцер так щедро ставил двойки на экзамене, что студенты боялись записываться к нему на курс. Видимо, недобрая слава строгого преподавателя распугала последних смельчаков, и все бросились записываться к новенькому — авось он окажется помягче.

Положив трубку, я посидел пригорюнившись полчаса, а потом перешёл к компьютеру и стал сочинять письмо декану факультета, профессору Тамаре Грин. В нём я писал, что затратил много труда на подготовку курса, на выпуск антологии, поэтому считаю решение славянской кафедры порвать отношения со мной на этом этапе в высшей степени несправедливым. Но, даже оставляя в стороне соображения справедливости, придуманная перестановка представляется мне ошибочной и в чисто прагматическом плане. Ведь студенты имеют право изменить своё решение в течение первой недели занятий. Вот они увидят перед собой вместо незнакомого Ефимова, всё того же грозного Дрейцера, который успел нагнать на них такого страха. Они бросятся записываться на Другие курсы, возможно, и на другие факультеты. Дело кончится тем, что профессор Дрейцер снова останется без аудитории, а факультет и кафедра вдобавок лишатся десятка-другого студентов, что всегда бросает тень на работу администрации.

Отпечатав это письмо на бланке издательства «Эрмитаж», я тут же отправил его факсом в Хантер Колледж. Учитывая возможность того, что рекомендация Бродского не была в своё время показана профессору Тамаре Грин, приложил и её тоже. Потом вернулся к текущим издательским делам.

Часа через три снова задребезжал телефон. Звонил всё тот же профессор Александр.

— Знаете, у меня есть хорошие новости для вас. Решено было восстановить договор с вами и вернуть вам курс.

— Правда? Это действительно приятная новость.

— Профессор Ефимов, я как-то не слышу энтузиазма в вашем голосе.

— Профессор Александр, если бы я позволил себе эмоционально и адекватно реагировать на звонки, подобные вашим, я бы скоро превратился в нервную развалину.

Одолев этот ухаб на въезде, коляска моей преподавательской карьеры дальше покатилась довольно гладко. Студенты были славные, слушали меня с интересом. Конечно, случались и перешёптывания — их я легко гасил, сделав многозначительную паузу. Были и моменты, когда чья-то юная головка падала на руки, сложенные на столе, — этим я, вспоминая свои бессонные мучения в студенческие годы, давал урвать спасительную полоску сна. На семинарах быстро выделилось шесть-семь способных ребят, умевших говорить о прочитанном внятно и с увлечением. Я оказался перед дилеммой, знакомой любому преподавателю: учить способных или снизить уровень дискуссии, чтобы вовлечь всех. Сознаюсь, что далеко не всегда выполнял требования администрации вовлекать всех на равных началах. Зато строго выполнял другое правило: даёшь консультацию студентке — держи дверь кабинета открытой.

Профессор Элизабет Бижу пару раз заходила послушать мои лекции и выразила своё отношение к услышанному лестным эпитетом spectacular (захватывающе). Так что на осенний семестр мне было поручено вести уже два курса. Кафедра одобрила предложенные мною темы: «Русский роман» и «Толстой и Достоевский». На оба курса записалось примерно по двадцать пять человек, некоторые — на оба. Теперь приходилось приезжать в колледж не два, а три раза в неделю.

Оценки за экзаменационные работы я ставил снисходительно, но не потому, что боялся утратить популярность у студентов, а потому, что всей душой сочувствовал судьбе этих ребят: вырванные эмиграцией из родной почвы, отброшенные почти на стартовую линию в состязании с американскими сверстниками, они имели право прыгать на подножку любого попутного трамвая. Хантер Колледж организовал для них курсы на русском языке, облегчил набор «кредитов», необходимых для получения дипломов. Вот и прекрасно — пусть пользуются.

Конечно, не удержался и выписал самые смешные перлы из их контрольных работ.

«Достоевский был приговорён к смертной казни за участие в антисоветских кружках».

«Эта скука, овладевшая Онегина бегать с корабля на бал, не показывается во втором герое — Ленский».

«Оба (Печорин и Онегин) хотели видеть в женщине породу: Онегин — ноги, Печорин — нос».

«Андрей Болконский высунул голову в окно и увидел Наташу, которая сидела на подоконнике и тужилась, пытаясь взлететь».

Увы, ко Дню благодарения выяснилось, что финансовые обстоятельства не дадут колледжу возможности возобновить договор со мной на 1996 год. Чтобы вернуться к преподаванию, мне пришлось впоследствии перенестись с берегов Атлантического океана на берега Тихого.