Книга Тогда ты услышал - Криста фон Бернут

— В бегах! Это мы так думаем. Она бродит где-то, даже не зная, что мы объявили ее в розыск, а вообще-то ее место в больнице. Не первый же раз она живет на улице.

— Да, — согласилась Мона, — но такое совпадение едва ли можно считать случайностью, не так ли?

— Может быть, мы просто знаем не обо всем, что произошло, — предположил Фишер. — Я имею в виду, между ней и мальчиками. Может быть, все это имеет продолжение.

— Может быть.

Из уст Кригера это прозвучало иронично и не без горечи. Сегодня во второй половине дня в отделение явится Бергхаммер и захочет получить отчет, подтверждающий, что расследование продвинулось. Информацию, которую можно было бы использовать на ежедневной пресс-конференции.

Самое отвратительное — просыпаться. Каждый раз ей требуется не один день, чтобы мыслительный процесс набрал нужное число оборотов, чтобы можно было как-то жить в реальном мире. Голоса постепенно становились тише и тише, пока не превращались в шепот, потом оставляли ее, и она ощущала себя предметом, выброшенным на песок морем. Странно: когда голоса приходили, она была им не рада, как незваным гостям, а когда они, наконец, отступали, она чувствовала себя опустошенной и одинокой как никогда.

Она не все забыла. Были островки воспоминаний. Когда она закрыла Конни глаза. Когда она в последний раз погладила Шаки по щеке. Когда она перевернула Роберта на спину, чтобы он под дождем не был похож на человеческий мусор, брошенный и забытый. Это были последние знаки любви, которую она могла им отдать. Ведь она была жива, а остальные нет. Она всех их пережила. Хорошее чувство, хотя она и не понимала, откуда оно взялось. Что могла изменить смерть любимых и ненавидимых друзей лично для нее?

Ответ был странным: все. В лучшую сторону.

В эти моменты у нее прояснялось в голове. Все остальное было черной, красной, желтой пустотой.

Она была грязная, и, вероятно, от нее плохо пахло после всех этих (кстати, сколько их прошло?) дней без душа. Она похудела, потому что времени на еду практически не было. Теперь она мерзла на холодном ветру. Пора было идти домой. Она сделала все, что могла.

Она огляделась. Она стояла неподалеку от колонны Марии, между палатками рождественского рынка. Люди толпились перед входом в универмаг. Все волокли необъятных размеров пакеты и сумки. Множество людей в пальто, стеганых куртках, анораках, кожанках пили глинтвейн за высокими столиками, ели бутерброды с рыбой, с которых свисали бледные кусочки лука. На светящемся табло над ратушей она увидела дату и время: 8 декабря, 17:03. Скоро Рождество, и она снова проведет этот день одна, как уже много лет подряд.

Но сейчас мысль об этом не задела ее. Она была сильно измотана, но для ситуации, в которой находилась, настроение у нее было хорошее. Несколько секунд ей потребовалось, чтобы понять: впервые за долгое время она самостоятельно вышла из бессознательного состояния. Без лекарств, без врачебной помощи. Она никогда не думала, что это еще возможно. Классно!

Взбодрившись от этих мыслей, она стала пробираться сквозь толпу. У нее в кармане еще оставалось несколько купюр. Она бы с удовольствием что-нибудь съела, а затем пошла бы домой. А там она будет в полной безопасности и, успокоившись, разберется со своей жизнью так, что снова увидит в ней смысл. Например, найдет себе работу. Ничего особенного. Важно, что ей будут платить за то, что она будет делать сама, — именно она и никто другой.

Но сначала — она это ясно понимала — она должна в последний раз разобраться с прошлым. Прошлым, которое годами держало ее за горло. Прошлым, которое позволило умереть в ней всему замечательному: мужеству, веселью, оптимизму. Потому что разочарование было таким ужасно пошлым и болезненным. И потому что любовь из нее, несмотря ни на что, не хотела уходить. Любовь, живущая в ней, не хотела видеть то, что видели все. Любовь заставляла ее принимать фальшивки за чистую монету. Любовь бушевала в ней, как болезнь. И поэтому нужно было теперь задать себе вопрос: в чем же ценность этого вроде бы благородного чувства? Чего стоит любовь, если она может ввести человека в заблуждение?

Любовь ослепляет и отупляет. Любовь не показывает ценность человека, она просто делает вид, что она есть. Она запутывает, вместо того чтобы прояснять. Она никогда не бывает честной и чаще всего несправедлива. Поэтому ею можно — нужно — пренебречь. Любовь не принесла ей счастья, только неизлечимую путаницу в мыслях. Любовь навредила ей. Любовь — это полная противоположность познанию. Поэтому любовь вредна для таких людей, как она.

Она пошла в переход метро, направляясь к булочной «Рихардс». Когда она ехала на эскалаторе, зажатая между подростками в джинсах и куртках из кожзаменителя, посмотрела на себя со стороны: как она чувствует себя в этой ситуации? Испытывает ли она агорафобию? Вроде бы нет. Все нормально. Очередь в булочную она тоже выстояла без проблем. Взяла кусок шоколадного торта, который стала торопливо есть, и снова пошла на эскалатор. Она решила идти домой пешком: ей доставляло огромное наслаждение знать, где она находится. И видеть, и слышать действительно только то, что видят и слышат все.

Тогда… Все шло к развязке, к последнему столкновению. Они — Конни, Шаки, Миха, Симон, Роберт — наседали на нее все сильнее, как будто хотели добиться от нее того, чего не могло быть. Они больше не давали ей спокойно покурить, поесть, расслабиться. Они всегда были рядом: когда она шла купаться, в кафе, в туалет. Всюду, даже на людях, они целовали ее, трогали ее, приставали к ней. Когда она пыталась вяло защититься, как эхо раздавались хриплые голоса: «Эй, да брось ты, мы же тебя любим». Это было их паролем, который открывал все двери. Как будто таким образом ее можно было запрограммировать — впрочем, так оно и было. Стоило заговорить с ней о любви, и она становилась послушной, как марионетка.

Но, возможно, им нужно было, чтобы она, наконец, взорвалась. Может быть, это было их тайной целью: вывести ее, чтобы она все испортила.

Слишком много времени ушло у них на попытки представить все в выгодном свете. Женщина и мужской гарем — все было ложью, не было у нее никакого гарема. Она была только пешкой в игре, которую они придумали. В той, которая, возможно, стала им не по силам.

Тринадцатый день.

Она проснулась раньше всех. Солнце уже взошло, но на пляже еще не было ни души. Она осторожно выбралась из спальника, чтобы никого не разбудить. Хотя бы часок-другой ей хотелось побыть одной, чтобы ее никто не трогал, не приставал: рай. Она взяла полотенце и, согнувшись в три погибели, стала выбираться из пещеры, мимо пластиковых бутылок, испортившихся остатков еды, грязных вонючих носков и не менее грязных кроссовок.

Это был самый лучший момент за все последние дни, когда она, наконец одна-одинешенька, нырнула в море, такое тихое в это время, такое неподвижное — как озеро. Она заплыла далеко, и берег в утренней дымке уже был едва виден.

Но в какой-то момент силы стали покидать ее, и пришлось возвращаться к любимым мучителям (так она называла их про себя, упрощая ситуацию, как обычно). Она поплыла обратно, и на сердце стало тяжело.