Книга Исследование истории. Том I - Арнольд Тойнби

Быть может, уместнее начать с простейшего случая — с ситуации, в которой некие физические недостатки препятствуют занятию отдельных индивидуумов деятельностью, обычной в том обществе, членами которого они являются. Давайте, например, вспомним затруднительное положение, в котором слепой или хромой человек оказывается в варварском обществе, где обычный мужчина является воином. Как реагирует хромой варвар? Хотя ноги и не могут вести его в сражение, его руки могут ковать оружие и доспехи для его товарищей, и он приобретает умение в ремесле, которое делает их столь же зависимыми от него, как и он зависим от них. Он становится повседневным прототипом хромого Гефеста (Вулкана) или хромого Вёлунда (Виланда-Кузнеца) в мировой мифологии. А как реагирует слепой варвар? Его удел хуже, ибо он не может использовать свои руки в кузнечном деле. Однако он может использовать их для игры на арфе в сочетании со своим голосом, а также использовать свои умственные способности для создания поэзии, воспевающей те деяния, которые сам совершить не может, но о которых узнает из вторых рук из безыскусных воинских рассказов своих товарищей. Он становится средством достижения того бессмертия славы, которого жаждет варварский воин.

Немало храбрых до Агамемнона На свете жило, вечный, однако, мрак Гнетет их всех, без слез, в забвеньи: Вещего не дал им рок поэта.

* * *

Рабство

Среди тех видов ущемления, причиной которых является не врожденное несчастье, а дело человеческих рук, наиболее явным, наиболее универсальным и наиболее суровым является рабство. Возьмем, к примеру, факты, касающиеся огромного притока иммигрантов, которых свозили в Италию в качестве рабов со всех стран Средиземноморья в течение двух ужасающих веков между войной с Ганнибалом и установлением мира при Августе. Ущербность, под воздействием которой эти рабы-иммигранты начинали свою новую жизнь, почти невозможно вообразить. Некоторые из них были наследниками культурной традиции эллинской цивилизации и явились свидетелями того, как рушился весь их духовный и материальный универсум, как грабили их города и уводили на рабский рынок их сограждан. Другие, происходившие из восточного «внутреннего пролетариата» эллинского общества, хотя уже и утратили свое социальное наследие, однако не утратили способности переживать мучительные личные страдания, которые причиняет рабство. Существовала древнегреческая поговорка: «день рабства лишает человека половины его человечности». Эта поговорка находила ужасающее подтверждение в падении происходившего из рабов римского городского пролетариата, который жил не хлебом единым, но «хлебом и зрелищами» (partem et circences) со II столетия до христианской эры по VI столетие христианской эры, пока материальное благополучие не закончилось и народ не исчез с лица земли. Эта затянувшаяся «жизнь-в-смерти» была воздаянием за неудавшийся ответ на вызов рабства, и нет сомнения в том, что широкая дорога к гибели была протоптана большинством тех человеческих существ самого различного происхождения и с самым различным прошлым, которые были обращены в рабство en masse в самый злой век эллинской истории. Однако были и такие, кто ответил на этот вызов и преуспел в «делании добра» тем или иным образом.

Некоторые, прислуживая своим господам, возвышались до того, что становились ответственными администраторами больших поместий. Поместьем самого цезаря, когда оно выросло до размеров универсального государства эллинского мира, продолжали управлять императорские вольноотпущенники. Другие, занимавшиеся по велению своих господ мелким предпринимательством, покупали свободу за счет тех сбережений, которые их господа позволяли им сохранять, и в конечном счете достигали богатства и высокого положения в мире римских предпринимателей[306]. Другие оставались рабами в этом мире, чтобы стать философами-царями или отцами Церкви в мире ином, и истинный римлянин, который мог справедливо презирать незаконную власть какого-нибудь Нарцисса[307] или бахвальство какого-нибудь нувориша Трималхиона[308], относился с почтением к спокойной мудрости хромого раба Эпиктета[309] и не мог не удивляться энтузиазму безымянного множества рабов и вольноотпущенников, чья вера сдвигала горы. На протяжении пяти столетий между войной с Ганнибалом и обращением в христианство императора Константина[310] римские власти были свидетелями явления и повторения этого чуда рабской веры — вопреки своим попыткам остановить его при помощи физической силы, — пока наконец сами ему не поддались. Ибо рабы-иммигранты, утратившие свою родину, семью и имущество, продолжали хранить свою веру. Греки принесли с собой вакханалии, анатолийцы — культ Кибелы («Дианы Эфесской», хеттской богини, намного пережившей то общество, в котором она появилась), египтяне — культ Исиды, вавилоняне — звездный культ, иранцы — культ Митры, сирийцы — христианство. «Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком», — писал Ювенал[311] во II столетии христианской эры. Слияние этих вод привело к наводнению, которое обнажило всю недостаточность подчинения раба своему хозяину.