Книга Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

Месяцем позже по рельсам брели наши позавчерашние соседи евреи, утратившие право ходить по тротуарам, с желтыми повязками со звездой Давида на рукавах. Потом они бесследно исчезли.

По этой улице вершили последний путь связанные проволокой «предатели», как их тогда называли, колонны пленных, с которых кто-то поснимал обувь. В летние сумерки, с началом комендантского часа, по мостовой угрожающе прохаживались солдаты из фельджандармерии с металлическими полумесяцами на груди и винтовками на плече, и глухие удары подкованных сапог эхом отражались от фасадов опустевшей улицы.

По ней с посвистом проскакали на маленьких лошадках с длинными заплетенными хвостами черкесы – косоглазая желтая конница генерала Власова, сросшиеся, словно кентавры, со своими животными.

Безвольно шагали по улице домобранские отряды, а когда сотник кричал им: «А ну, ребятки, запевай!» – в ответ из глоток насильно мобилизованных воинов раздавалось нечто напоминающее тюлений рев.

Наблюдали мы и пафосный марш итальянских эскадронов, их по-левантийски сияющую, начищенную до блеска обувку, короткие карабины и колышущиеся перышки на каскетках, превращавшие воинские колонны в парад вооруженных до зубов петухов…

И возвращение этих армад наблюдали мы из-за задвинутых штор: колонны пыльных, некогда элитных подразделений разбитой армии Е, их ноги, замотанные в обрывки одежды и тряпки, перевязанные шпагатом, обгоревшие шинели, их палки и костыли, оружие, утратившее победительный блеск, покрытое коркой засохшей грязи, болтающееся на исхудавших торсах, а также открытые грузовики, в которых вперемешку лежали мертвые и раненые, уставившиеся в небо над домами пустыми взглядами отчаявшихся людей. В этот раз наши соседи провожали их плачем, визгом и восклицаниями: «Вы к нам вернетесь! Будет воля Аллаха, и вы вернетесь!», – а те смотрели на них отсутствующим взглядом, смертельно уставшие, невидящими побелевшими глазами из-под запылившихся ресниц.

За их спинами гремели глухие взрывы. Последний отряд, покидавший Сараево, поднимал в воздух все важные строения.

Дождались мы и освободителей. В сумерках 5 апреля 1945 года мы разглядели быстрые тени, перебегавшие улицу и прятавшиеся за углами домов. Перед нашей дверью установили пулемет и залегли за ним прямо на тротуаре, забросив патронташи на спину. Они кричали друг другу: «Связь! Держи связь!»

В полдень следующего дня они торжественно вошли в город. Впереди всех на пританцовывающем белом коне, высекающем копытами искры из гранитной мостовой, гарцевал стройный офицер в фуражке, украшенной красной звездой. Освободители не маршировали, как прочие военные: они шагали каждый по-своему, вольной крестьянской походкой, украшенные гранатами, пистолетами, опоясанные патронташами, с разномастным оружием в руках и на плечах.

Те же мужчины и женщины, которые сутки тому назад плакали, провожая разгромленных оккупантов, пришили на свои шляпы и так называемые «французские» береты большие пятиконечные звезды, небрежно вырезанные ножницами из красного сукна. Разве что только цветов не хватало в этот раз – все их поразбросали на вчерашних проводах. Через неделю самые горластые из них уже стали уличной властью. Оказалось, что во время войны они тайно поддерживали народно-освободительную борьбу. Относились они к нам враждебно, как к побежденным остаткам буржуазии. Многие из них стали идеологами новой власти, но всегда старались, опустив голову, отойти в сторону при случайной встрече с моей старой теткой, которая даже в те годы нищеты и насилия смогла сохранить идеальный блеск полированной мебели в гостиной.

С песней, хотя им вовсе не хотелось петь, прошагали по главной улице рабочие бригады, составленные из граждан, выгнанных из домов на разборку руин.

Несколько дней спустя по ней провели пожилого толстенького человечка в сером костюме, на груди которого висела табличка с надписью: «Я СПЕКУЛЯНТ. ПОКА ВЫ ГОЛОДАЛИ, Я БОГАТЕЛ». Затерявшийся в обозленной толпе, которая сопровождала его, избивая по пути, человечек спотыкался, постоянно пытаясь сохранить достойный вид и шляпу на голове, которая то и дело слетала с нее. Говорят, что его дочь, известную городскую красавицу, заставили первой плюнуть ему в лицо.

Иногда посреди улицы проходил оборванный цыган, ведя крупного боснийского медведя на цепи, которая до крови врезалась в линялую шерсть. Обычно его сопровождал мальчик, ударявший в бубен. «Танцуй, Мишка!», – кричал он и натягивал цепь, пропущенную сквозь кольцо в ноздрях животного, и несчастный медведь поднимался на задние лапы, совершая несколько движений, напоминавших танцевальные па, глядя на нас печальным кровавым глазом, совсем как его предшественник в сером костюме.

По мостовой проезжали верхами, с инеем в усах и с запахом гор, словно вытесанные из камня горцы, погоняя мелких лошадок, нагруженных пилеными и колотыми дровами для печей и мешками древесного угля, вопя во все горло: «Вязаночки, уголька!», а за ними следовали цыгане, ремонтировавшие зонты и починявшие посуду: «Лудить казаны, корыта, кастрюли!».

Кроме трамвая транспорта почти не было – изредка грузовик, военный джип, разукрашенный катафалк ближайшей похоронной конторы «Конкордия» или довоенное легковое авто. Через несколько лет после войны проложили еще одну колею, так что трамвай разворачивался на Башчаршии и продолжал вечное кружение, а гранитная мостовая уступила место асфальту.

Прошли годы, и улица опять закипела, когда по ней прокатились демонстрации против Италии, которая, проиграв войну, из которой мы вышли победителями, захотела отнять вроде как наш город Триест, хотя мы даже не знали, где он находится. На этот раз человеческая река направилась к американскому консульству, располагавшемуся тогда в симпатичном здании с садом над Маркалом.

В двухстах шагах южнее нашего дома возвышался Кафедральный собор, стройное здание из темно-серого камня, строгих очертаний, с единственным украшением – великолепной розой, сквозь цветочный орнамент которой воскресными утрами прорывался рокот исполняемых на органе токкат и фуг. Их тревожный звук, настолько отличный от всего, что можно было услышать в этом городе, кружил, отражаясь от роскошных фасадов Штросмайеровой улицы и перелетая через мелкую речку, сталкивался с жалкими поселками, ползущими вверх по склонам гор, после чего устремлялся прямо к небу Время от времени у Кафедрального собора появлялась католическая публика, чтобы сорганизоваться в процессию. Тогда выносились рипиды и богато вышитые хоругви, а также разукрашенные носилки, на которых сидела Богородица с младенцем Иисусом на коленях из полихромного дерева розовых и светло-голубых оттенков, украшенная золотом, кисеей и разноцветными гирляндами. Процессию возглавлял архиепископ, окруженный приходскими священниками и монахами в темных одеяниях, опоясанных белыми веревками с кистями на концах.

На углу, напротив Кафедрального собора, в витрине деликатесной лавки семьи Чорович раскланивался перед прохожими маленький арап в огромном тюрбане, величайшее чудо моих детских лет – реклама кофе «Франк». Я мог часами простаивать перед куклой, поражаясь тому, что она всегда закрывает глаза в поклоне и вновь открывает их, поднимая голову с блаженной улыбкой на устах. Эта шикарная бакалея была забита колониальными товарами – словно в ней хранились все вкусы и запахи Дальнего Востока: черные палочки ванили, корица, белые орешки, разнообразные приправы и пряности, странные, совершенно незнакомые сушеные рыбы, вяленые гусиные окорочка для еврейских пирушек, краска в пакетиках и миниатюрные картинки для пасхальных яиц, а на прилавке – с десяток перекошенных стеклянных коробок с самыми разными конфетами, от обычных, синих и красных, до зеленых жевательных и длинных шелковистых, какие вешают на елку… И после войны, во времена большой нищеты, в лавке Чоровича оставались приметы довоенной пещеры Али-Бабы, хотя совсем исчез сырой и жареный кофе в открытых мешках.