Книга Подменыш - Валерий Елманов

— А пошто решетку поставили? И впрямь яко узилище получается.

— Да какое там узилище, — отмахнулся бывший учитель. — Жрет от пуза, спит всласть, свечей выдаем, сколь хошь, чтоб истины из святых книг набирался, да, видать, не в коня корм. Сколь волка ни корми, ан все едино — овцу из него не сотворить.

— А поучать пытался? — строго осведомился Подменыш.

— Не можно поучать того, кто не желает оных поучений слушать. Ты жаждал знаний, а потому они и давались тебе с легкостью. У него же душа об ином страждет — нас на плаху, ну и тебя туда же. Не сразу, конечно, а умучив изрядно. Слышал бы ты, государь, какие он казни для нас придумывает, да смакует их, когда нам сказывает, — понял бы, что тут мне делать нечего.

С этими словами отец Артемий неожиданно опустился перед Иоанном на колени и припал губами к его руке:

— Ослобони, царь-батюшка, от слова, кое я тебе дал по неведению. Зрить сего поганца не в силах уже. Коли не был бы он живым примером предо мною — в жисть бы не поверил, что таким зверюгам господь трон передает. Потому и язвлю его — пусть беснуется, иначе, чую, и сам умом тронусь от речей поганых. Смилуйся, государь!

Он выпустил руку Иоанна, но с коленей не поднялся, а, напротив, склонился еще ниже, припадая к его ногам.

— Ну что ты, что ты, отец Артемий, — принялся поднимать его Подменыш. — Это ты меня прости, что не ведал, о чем прошу. Что ж, коли и тебе сей урок не под силу пришелся, стало быть, и впрямь он неисправим. Тогда… — протянул задумчиво и вопросительно посмотрел на старца.

— Что ты, что ты! — испуганно замахал тот на него руками. — Опомнись! Чай, не каты со мной живут, но мнихи.

— Да я не о том, — грустно улыбнулся Подменыш. — Брат он мне все-таки. Опять же кто я такой, чтобы решать — достоин он жизни далее или нет. То в руце божьей, вот пусть он с ней и уряжается.

— Ну слава богу, — с явным облегчением вздохнул старец. — А я уж было помыслил…

— Не след, — грубовато перебил его бывший ученик. — О таком и помышлять не след. К тому же и обидно мне такое от тебя слышать. Ты, стало быть, мних, ученики твои — тоже, а вспомни-ка — разве я не ученик? Так почто ты меня в каты вписал?

— Не в каты, — покачал головой отец Артемий. — В государи, кой за пять лет, что на троне сидит, поневоле должен сердцем ожесточиться. То — твоя доля. Вспомни, како мы с Федором Ивановичем тебя учили. При нуждишке не токмо мочно, но и надобно татя али вора смерти предати, иначе что ты за царь. Чай, не среди святых али мнихов живешь, да и за ними глаз да глаз нужон. Иной гласа совести вовсе не понимает, ему кнут подавай, чтоб страх был, а другому и того мало — по нему топор плачет. Ныне кровь их не пролил, завтра они вдесятеро без тебя прольют, да невинную, и вся она на властителе будет. С ним тако же, — сердито мотнул он головой в сторону кельи узника, — коли порешишь смерти предати, слова поперек не скажу, ибо зрю — исправить зло, что в нем сидит, уже не во власти смертного. Упущено времечко. Сидючи здесь, он с каждым днем лишь озлобляется душой, и все. О своих собственных грехах слова не скажет, будто святой мученик. Книги святые, правда, читает, но что проку-то? Знания для злой души лишь усугубляют тьму, что в ней царит. А дланями на тебя махал, государь, потому как забоялся, что ты вдруг нам поручишь его… — не договорив, он потупил голову и покаянно произнес: — Прости.

— Бог простит, отче, — ласково улыбнулся ему Подменыш. — Неужто я за такую малость на своего духовного отца серчать стану? А от урока сего я освобождаю. Вместе в пустынь вернемся. Но при нем мнихов оставь. Пусть меняются в очередь или как — тут я тебе не советчик, — но чтоб не меньше пары здесь неотлучно проживало.

— Все сделаю! — кивнул старец.

— А я пока хочу с ним наедине поговорить!

— Надо ли? — усомнился отец Артемий.

— Надо, — последовал твердый ответ.

— Что? Сговаривались, яко убити меня телесно? — непримиримо осведомился узник, едва увидел входящего в избу Третьяка.

Тот, не отвечая ни слова, молча уселся на лавку напротив решетки, извлек из-за голенища правого сапога нож и принялся неторопливо точить его.

— Грех, грех это великий! — взвизгнул дрожащим от страха голосом узник. — Мы все братия во Христе. Неужто подымешь ты длань на брата своего?

Третьяк, перестав точить нож, задумчиво опробовал острие большим пальцем и одобрил:

— То ты славно заговорил. Продолжай далее. Я ведь и сам хотел тебе поведать, что мы — братья. И всей моей вины, что я у матери из лона вторым появился. Потому и отдан был в холопы одному из бояр. Видишь, как жизнь порой за промедление мстит?

— Ты что же, и в самом деле мнишь о себе, будто ты — истинный сын моего родителя великого князя Василия Ивановича? — видя, что двойник вроде бы не собирается его резать, уже более смело спросил бывший царь.

Хотел он это сделать усмешливо, но получилось — вопреки его воле — растерянно.

— И матери Елены Васильевны Глинской, — подхватил Подменыш, тут же оговорив: — Но я ее не виню. Отца и вовсе не за что, понеже он обо мне и не ведал вовсе, будучи в отлучке, а мать… — Он задумался. — Может, она больше всех страдала, когда меня отдавала. Как знать, может, она и померла, три десятка лет прожив, потому как сердце себе разодрала в клочья.

— Чую я, что ты и впрямь искренен, сказку эту сказывая, — с легким удивлением заметил узник, но тут же его глаза непримиримо блеснули, и он зло пообещал: — Ан все едино — всплывет истина, и сядешь ты на кол вместях с прочими изменщиками. Хотя ладно — тебя обещаю не мучить. Топор, али удавить повелю, и всего делов. Прочих же… — Он сладострастно вздохнул, представляя, каким мукам будут подвергнуты виновники его заточения.

— А ты допрежь того на себе примерь — каково оно, — спокойно осведомился Третьяк, неспешно поднимаясь с лавки и подходя к решетке.

В правой руке у него хищно поблескивало лезвие ножа, а на губах играла таинственная и, как показалось узнику, зловещая улыбка. Но он ошибался. На самом деле она была печальной.

— О грехах своих подумай, брат, — посоветовал Третьяк.

Тот испуганно взвизгнул и в страхе отпрянул назад, забившись в самый дальний угол своей кельи.

— Боишься? — спросил Третьяк все тем же печальным голосом. — А думаешь, тем, кому ты без суда, по одним ложным наветам, головы повелевал рубить, не страшно было? Да во сто крат. К тому же еще и обидно — ведь ни за что, — и успокоил: — Не бойся. Это я едино для напоминания к тебе подошел да для вразумления. Ты уж прости, брат, но я боле не ведаю, как с тобой быть.

Однако его поступок возымел лишь обратное действие, прямо противоположное тому, на что в глубине души рассчитывал Третьяк. Правда, надежда на это у него была слабенькая, но вдруг проймет братца, если тот на собственной шкуре ощутит, что… Но почти сразу убедился — нет, не проняло.

— Ты, ты, — задыхался от бешенства узник. — Я тебя… Я вас всех… Попомнишь ты свой нож…