Книга Вторжение. Взгляд из России. Чехословакия, август 1968 - Йозеф Паздерка

Наши этой осенью такой класс показали: сразу семь человек летали в космосе. На трех кораблях – «Союзах». Гордиться бы своей страной, радоваться. Но как теперь посмотреть в глаза? Как писать Йирковым? Начинала письмо и бросала много раз. А скоро Новый год.

15 июля 1971 года

Тяжело ползут темно-серые лохматые тучи. Мчат по окну вагонному косые тонкие струйки. Вода на лугах, в полях. Сено, видать, уже давно скошено, побурело измоченное. И свекла тоже в воде. Лаба до самых краев поднялась и вот-вот зальет поля. Люди ходят в плащах, в осенних пальто и, конечно же, в чулках. А мы-то выхватились, будто в Крым.

В полдень прибыли в Прагу. Поразила меня Прага каким-то напряженным спокойствием, тихостью. Вспомнились опасения одной молодой женщины, ехавшей в Чехословакию к мужу своему военнослужащему с бледнолицым крикливым младенчиком: не любят нас чехи, озлобленные…

Вступила и я с некоторой опаскою на землю пражскую. А навстречу нам вовсе не злые, а очень даже человечные лица. В глазах доброта, задумчивая печаль, нежность. Рослая длинноногая молодежь. Загорелые стройные ноги девушек в мини и узкие в носочках легкие туфельки, летящие из-под широких макси.

А парни сплошь длинноволосые, будто все музыканты. До либерецкого поезда еще часа три. Пошли по магазинам. Прежде всего по обувным. У меня аж двенадцать заказов на сапоги. Столько через границу не протащить, приветили бы как злостную спекулянтку. Но четыре пары своим родным решаюсь купить. Здесь они гораздо дешевле, чем у нас, а главное, есть. Сапоги примеряют женщины, их целая группа. Неслышно меж собой шепчутся. Лица знакомыми кажутся. – Свои? – Свои, смоленские. В Праге третий уж день. – Люди здесь замечательные, приветливые, вежливые. Ни разу не послали нас куда подальше.

Покупают сапоги. Каждая не меньше двух пар. А у одной из них, женщины с изветренным крестьянским лицом, растерянный вид: нету ее размера. Продавщица, девушка с бледно-голубыми глазами, пошла искать и куда-то там запропала, поди уж и забыла о ней. И уж думала с ничем уходить моя соотечественница… Глядь, идет эта девонька, вовсю улыбается, сияют глаза голубыми лучиками: аж две пары несет! Русская, стесняясь, примеряет. Благодарит.

– Спасибо вам, спасибо! – кланяются улыбчивым продавщицам. А я знаю: отзывчивость, мягкость и доброту их наши бабоньки твердо запишут к добру на счет чехам. Что-что, а доброе наши умеют помнить, особенно эти суровые с виду крестьянские женщины.

В Либерец едем уже ночью. За окном дождик. Наконец прибыли. Странное чувство: как будто просто уезжала ненадолго и вот сейчас возвернулась. И вся жизнь между «двумя Либерцами» – Либерец до отъезда и он же сейчас – вся вдруг ужалась и сплющилась и стала прошлой. И, наоборот, давно забытое, происходящее в «том» еще Либерце, стало вдруг разматываться и развертываться, из-за каждого дома высовываться. То ведь наша с Ивой молодость была.

18 июня/июля???? / 1971 года

Либерец почти не изменился. Те же аккуратно мощеные узкие улицы, по которым проносятся с грохотом редкие и короткие, в один вагончик, трамваи. Те же на либерецком «Бродвее» (улица Пражская) магазины с витринами, которые – настоящее творение искусства. Медленно, заглядываясь на витрины, идут по «Бродвею» люди. Молодые и старые. Дети в белых гольфиках. В Либерце настоящий культ одевания, высшая похвала – элегантно. Этому приучены с детства: ведь каждый год здесь проходит выставка-ярмарка модной одежды. Интересно, что в Либерце почти физически ощущаешь всю важность одевания и вообще вида внешнего. Зато книги тут особым вниманием не пользуются. Ну а русские и подавно. Раньше в самом конце Пражской улицы, вернее, уже на площади был магазин русской книги, наша с Ивой отрада. И теперь магазин. Только не русской литературы, а зарубежной.

Захожу на всякий случай и… глазам не верю, на всех полках русские книги. Классика наша, которой в Москве так просто не купишь. А здесь – пожалуйста.

Вдруг ко мне подскакивает старушечка, тщедушна телом, но с восторженной и какой-то жалостной улыбкой. Отчаянно трясет меня за плечи: «Это же я, Витикова! Не узнали? А вы совсем как раньше была… О, что мы здесь пережили, что пережили! Если б вы только знали! – В глазах у нее слезы. Подносит на миг к лицу своему бледные, интеллигентские ладони и качает головой. А волосы – сквозь рыжую краску сплошная седина у самых корней. – Эвичка! – зовет она свою помощницу. – Это ж наша давняя клиентка! Помнишь? Зоотехничка». А Эвичка, из тоненькой с мечтательными глазами девочки превратившаяся в дебелую женщину, уже и кофеек ставит. Однако пить с нами не стала, так как сейчас обеденный перерыв и ее домой ждут. А нас она закрыла снаружи, как о том попросила пани Витикова, чтобы поговорить спокойно.

– Вы себе и представить не можете, что мы, русские, здесь пережили. Пришли… пришли наши. И внуки мои встречать побежали, свои ведь. А люди с нами разговаривать перестали, не здороваются, предателями называют, коллаборантами… А дочка моя вышла замуж за итальянца, в Италию уехала. Это еще перед шестьдесят восьмым было. Мы с мужем тогда расстраивались. Мы ведь мечтали, что за русского выйдет. Мы все Россией живем. Ведь я здесь родилась, а у меня такое чувство, что и я лишь пока здесь, понимаете, по-ка… Отчего это, а? Я никогда не была в России. Моей маме, она русская, уже восемьдесят. Она говорит: здесь я давно уже мертвая. Здесь только тело мое, а душа там, в России. Отец умер. Он чех, но в России много лет жил. Хорошо русский знал и так любил эту страну, что все эмигранты его своим считали. И очень женщин русских любил. Все любовницы только русские были. И он говорил: кто хоть несколько лет в России жил, того вечно будет эта страна тянуть, а кто знал русских женщин, иных уже знать не захочет. И меня Россия тянет, хоть я там никогда не жила. И я рада теперь, что за итальянца дочка вышла. Ведь чехи нас, русских, не понимают сейчас. Мы ведь – оккупанты, азиаты. Как же нашим-то это не доходит, тем, которые войска послали. Дружбу нашу танками истоптали. Да, чехи все, даже те, кто хорошо к нам относится, считают, что это оккупация. Здесь, в Либерце, ратушу ремонтировали. А когда мимо по площади шли танки, с лесов доска упала, прямо на танк. Наши пальнули из автоматов по людям. Восемь человек уложили. Мальчишек лет по пятнадцать. Они залезли на ратушу, чтобы танки смотреть. Им же интересно. Попадали оттуда прямо на мостовую. Все замертво. Это страшно было. Такое разве можно простить. А стреляли солдатики наши. Тоже еще мальчишки. Бледные как смерть. Тоже плакали. Им самим о себе не верилось. Им сказали, что спасать идут своих братьев-славян. От империализма… Погибшим здесь у ратуши поставили памятник. Столько цветов принесли в годовщину, целую гору. Уж и трамвай не мог протиснуться, потому что аж к самой колее были цветы… А их все несли и несли. Ой, а что здесь творилось после матча хоккейного! Помните, как чехи тогда, кажется, в начале шестьдесят девятого, выиграли. Все тогда здесь на улицы вышли. Толпы людей, машины… Орали, верещали, бибикали. Нашу витрину «Магазин русской книги» разбили всю палками и книжки, что выставлены были, в клочья. Страшно было это. Мне чехи, знакомые, говорят: «Мы вашу оккупацию вовек не забудем». И это мне, наполовину чешке, «вашу оккупацию».