Книга Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

Миронег открыл глаза. Серая волчья тень мелькнула в проёме распахнутой двери. Мамайка ещё раз взвыла отчаянно, но где-то уж в отдалении. А дружина князя Давыда, знай себе, гомонила.

– Это собака кривоносого. Того, что сидит с утра на паперти…

– Его Пафнутий принял за Твердяту…

– Таких собак держат степняки…

– Это волк! Волк, говорю я вам!

– Я не ошибся! – прорычал Пафнутий. – Я много лет Твердяту знаю. Во всяких переделках с ним бывали. Говорю вам, это он!

– Надо допросить степняка…

– С пристрастием…

– Калёным железом его прижечь…

– Надо князю донести, не то за ослушание…

В животе у Миронега взыграли бесы. Брюхо болезненно вздулось. Пеньковое вервие, перепоясывавшее сытое чрево, больно впилось в кожу. Миронег зажал рот руками, но чрево неистово бунтовало, исторгая безудержную икоту и громкие, частые щелчки.

– Ишь, как жрут на княжеский счёт! – усмехнулся румяный молодец. – Виданное ли дело так пердеть? Фу-у-у! Да не обгадил ли ты портки, степняк? Нужда же тебе с нехристями снастаться! Ступай до своих да жри жеребятину! Экая вонь от твоих пирогов, хозяин!

* * *

Миронега вынесло из корчмы на солнышко. Солнце поливало улицы Тмутаракани зноем, но его пронимало дрожью, словно в лютую стужу. Под ногами трещал мелкий щебень, за спиной вздымался прах земной, в голове мутилось, чрево громогласно протестовало. Снулые жители пугались его заполошного вида, отворачивали лица. Кто-то ругал его, кто-то жалел, а кто-то и норовил ударить.

Наверное, он цеплялся к ним, хватал за полы одежд, расспрашивал. Где тут храм? Где паперть? Где нищенствующий Твердята? Не боится, знать, лютой расправы! Эх, зачем дружинникам на глаза попался!

Он вертел головой, стонал, заламывая руки, до тех пор пока не увидел возвышающийся над плоскими кровлями купол храма. Эх, как бы пройти на площадь? Велика проклятая Тмутаракань! Вдоль и поперёк перевита кривыми уличками. Церква – вот она, рядом! Но как к ней пробраться, если улицы, будто клубок змей, вьются во всевозможных направлениях, сворачивают и на правую руку, и на левую, а то и вовсе общаются вспять! Наконец в нетрезвой голове Миронега созрел хитроумный замысел.

– А пойду-ка я прямёхонько! – гаркнул он и хотел уж кинуть шапку наземь, но, пошарив по башке, шапки не обнаружил.

На грусть-печаль по забытой в корчме шапке времени не оставалось. Надо было претворять хитроумный план. Осенив плотное чрево крестным знамением, Миронег взобрался на ближайшую ограду, глянул вниз. Поросший чахлой травкой двор показался ему дном глубокой пропасти.

– Боже, охрани раба твоего Апполинария! – пробормотал он и прыгнул вниз.

Противоположная стена дворика оказалась ниже первой, а за ней пролегала уличка. Огромного роста, покрытая цветным платком смуглая торговка тащила в гору тележку, гружённую кадками с засоленной рыбой. Миронег посмотрел на сияющий в солнечный лучах крест на маковке колокольни и сиганул со стены на улицу, не удосужившись глянуть под ноги. Эх, отчего же так тверды кулаки у женщины? Миронег полагал: женские руки должны быть тонки и нежны, как у Тат. Мало того, что натруженные Миронеговы ноги застряли в разбитой кадке, мало того, что и рубаха его, и штаны, и борода оказались изгвазданы омерзительным рыбным рассолом, мало того, что он едва не оглох от пронзительных воплей, так тут ещё и толпа набежала. А народ всё неправославный, лица чужие, недобрые. Прямо-таки разбойные хари! Вспомянулись Миронегу дремучий лес неподалёку от Переславля, дикость, запустение, опасность! Стряхнул раб Божий Апполинарий обломки кадки с сапог да и сиганул, не жалея бренного тела, через следующую стену. На этот раз упал на мягкое, бородою в благоуханные кущи окунулся. Отверз очи Миронег, осмотрелся. Дивный сад кругом, цветение на деревах, цветение на земле. Да цветы всё неизвестные, пурпуровые, жёлтые, белые. Брань, вонь рыбьих потрохов, греховным гневом искаженные лица, – всё осталось за стеной.

* * *

Цуриэль брел по площади от княжеского терема мимо храмового подворья и паперти, мимо каменной кладбищенской ограды. Старый служитель Иегуды зорко посматривал, стараясь запомнить каждого христианского бездельника, шатающегося по улице. Двери храма были распахнуты. Служба уже закончилась, но на паперти всё ещё толокся какой-то бродячий народец. Цуриэль знал каждого попрошайку в лицо. Христиане привечали убогих, подавали, не скупились, умножая тем самым лень и пьянство. Вот неопрятная баба. «Горькая вдовица» – так назвали её христиане.

– Слезливая бездельница, – пробормотал Цуриэль, с отвращением рассматривая выбеленный солнцем плат из простой сермяги.

Ишь, закрыла лицо, лишь остренький нос-жальце торчит да глазёнки, холодные, внимательные, исподволь рассматривают проходящих. «Горькая вдовица» который уж год прижимает к бесформенной груди новорождённое дитя. Сколько их у неё, этих чад, недокормленных, недопоенных, пронырливых, вороватых? Всех привечает христианская община. Милостивцы! А вот и горластый недоумок в высокой драной шапке с лицом, изъязвлённым оспой, и гладко отполированным костылём. Вот и прочая братия, что день-деньской толчётся на паперти. Один другого краше: с рваными ноздрями, безухие, кривые, увечные, завшивленные, вечно домогающиеся христианского милосердия и вечно его недополучающие. А вот и новый человек. Цуриеэль приостановился, делая вид, что считает облака над куполом храма. Лисья шапка, длиннополый мало ношенный кафтан из простой материи, широкий пояс, без изысков, но добротный. На поясе кожаные ножны, кривые, по обычаю степняков. И ещё одно обстоятельство привлекло внимание старого служителя Иегуды. Весь народец, облепивший ступени паперти, грел босые ноги о раскалённые солнцем камни. Христиане так и называли их – босяки. А пришелец в лисьей шапке был обут в хорошие сапоги, но не в такие, как носили русы, не в подкованные. Цуриэль с небескорыстным интересом рассматривал сапоги чужака, с мягкой подошвой, удобные для степного странника, путешествующего верхом.

Насмотревшись вдоволь, старый воспитатель Иегуды хмыкнул и поспешил мимо, тем более что незнакомец, заметив внимание к себе, уцепился за него колючим волчьим взглядом. Цуриэль попытался запомнить его черты, но узрел лишь синий платок, оставлявший открытыми только глаза. Что ищет степняк на паперти христианского храма? Правда, христиане подают и иноверцам, но всё же…

Вот и устье знакомой улички. Вот пыльная стезя, петляющая между домами, ведущая к окраине города, туда, где тонут в райском цветении садов дома богатых горожан. Идти недолго – городишко невелик, и Цуриэлю почти не оставалось время на раздумья о незнакомце в лисьей шапке и об исходящей от незнакомца опасности. Цуриэлю надо было думать о торжественном шествии, которое намерен предпринять его молодой воспитанник. Сегодня, до наступления сумерек, по настоянию Вельвелы и в её сопровождении Иегуда совершит торжественное шествие к палатам князь Давыда по случаю годовщины вокняжения управителя Тмутаракани. Вечером же состоится пиршество. Но Иегуде на нём не бывать. Не сядет его воспитанник за пиршественный стол с необузданными русичами, не станет вкушать некошерную пищу! Но до наступления сумерек золотоволосая блудница желает показать себя всему городу. Чесотки на неё нету! Чтоб спутались и превратились в солому её волосы, чтоб отвисла до пупа и скукожилась её грудь, чтоб покрылись струпьями и померкли бесстыжие глаза её, чтоб не плодоносило чрево… Цуриель сплюнул себе под ноги и испугался. Нет, пусть всё же чрево блудницы плодоносит. Лучшие годы Иегудушки миновали, а потомства он всё ещё не имеет.