Книга Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии - Моника Блэк

Наконец, еще в одной петиции к городским властям содержался совет не выкапывать и не перезахоранивать мертвых с Маттеусского кладбища, а «выровнять» их могилы[617]. Поскольку отдельные могилы обычно имели вид небольшого холма, идея «выровнять» означала «спрятать». Это была попытка замаскировать могилы и превратить их в частное, возможно даже тайное место раздумий для семей похороненных. Возможно, отчасти это предложение было признанием того, что могилы 1945 г. оказались к 1949 г. неуместными в городе и обществе, изо всех сил старающихся восстановиться после двойной катастрофы – нацизма и войны. «Новый Берлин» и весь мир продолжали жить дальше. В течение месяцев, пока шли споры вокруг маттеусских могил, будут формально учреждены два послевоенных германских государства и разделение Берлина – на политическом уровне – завершится. Однако смерть на войне и общий репрезентируемый ею опыт образовали память, которая преодолевала все более поляризующуюся атмосферу недоверия и отчуждения между востоком и западом. По этой и по другим причинам могилы военного времени останутся для берлинцев важным lieu de mémoire [фр. местом памяти], и споры об эксгумации погибших в войну солдат и гражданских лиц (и вообще об обращении с ними) продолжатся в обоих послевоенных Берлинах в последующие годы[618]. После 1949 г. эти дебаты будут формироваться в кардинально разных политических и идеологических контекстах. Однако ту тесную связь, которую в конце 1940-х – 1950-х гг. берлинцы поддерживали с умершими близкими, политика и идеология хотя и трансформируют, но так и не смогут полностью упразднить.

5. СМЕРТЬ ПРИ СОЦИАЛИЗМЕ

7октября 1949 г. возникла новая Германия – Германская Демократическая Республика с ее «новой» столицей Восточным Берлином. Для архитекторов ГДР в правящей партии – СЕПГ – конструирование идентичности как государства, так и его столицы во многом будет состоять в отмежевании в любых сколько-нибудь значимых аспектах от курса их предшественников – фашистов. Вдохновленные революционным примером Советского Союза, восточногерманские коммунисты были полны решимости найти новый, нравственный выход из этической трясины, оставленной после себя нацистским режимом. В попытке насадить тотализирующую веру в марксизм-ленинизм, руководители нового государства в период его становления занимались многочисленными проектами, направленными на то, чтобы отметить печатью социализма все аспекты жизни в ГДР. Неудивительно поэтому, что среди их утопических устремлений обнаруживаются также попытки переосмыслить самые глубокие вопросы бытия, включая смысл смерти. Как мы уже видели, советская власть и ее немецкие союзники-коммунисты фактически положили начало этому процессу сразу после 8 мая 1945 г., заявляя, что строительство социалистического общества на руинах нацизма и после военного поражения придаст смысл смертям военных лет.

Эти попытки усилились в начале 1950-х гг., когда реформаторы начали обсуждать, как трансформировать в Восточном Берлине и вообще в Восточной Германии экономику, практики и ценности, касающиеся смерти. Правда, в сохранившихся документах почти нет свидетельств той непримиримости, которую государство нередко демонстрировало при осуществлении других планов, ассоциирующихся у нас с однопартийным правлением СЕПГ. Почти до самого конца этого десятилетия чиновники Восточного Берлина вели себя сдержанно и даже скрытно во всем, что касалось трансформации смерти в столице. Основные их усилия сосредоточились на совсем не радикальной цели: обеспечить общественности недорогие похороны в качестве преимущества государственного социализма. Это интересно по двум причинам. Во-первых, мы склонны представлять себе 1950-е гг. в Восточной Германии как время резких и глубоких перемен, связанных с земельной и школьной реформами, конфронтацией с церквями, введением Jugendweihe (светской церемонии в честь вступления восточногерманской молодежи во взрослую жизнь) и др.[619]. Но, во-вторых, Восточная Германия в конце концов действительно разработала уникальный взгляд на завершение жизни. Постепенно она создаст собственные погребальную архитектуру, способ планирования кладбища и похоронную культуру. У нее будет свой глубоко рационалистический дискурс о смерти и свой набор ритуалов предания покойных земле. Поэтому те немногочисленные ученые, которые рассматривали культуру смерти в ГДР, уделяли 1950-м гг. сравнительно мало внимания[620].

Почему же в то десятилетие восточноберлинские чиновники и СЕПГ были не очень решительно настроены на трансформацию смерти? Возможно, их отвлекали более фундаментальные задачи первых лет существования ГДР – задачи выживания государства и его жителей, – и это делало его активистов менее воинствующими сторонниками социалистического способа смерти. Но интересно также, могла ли их сдержанность возникнуть, пусть даже невольно, в результате недавнего опыта массовой смерти, многочисленные признаки которой, как мы вскоре увидим, оставались у всех на виду – в виде заброшенных могил и все еще не захороненных останков. Кроме того, в 1950-х гг. берлинцы по-прежнему мечтали о возвращении «пропавших» родственников, а еще больше было таких, кто оплакивал тех своих близких, о ком стало известно, что они не вернутся никогда. Возможно, поэтому попытки трансформировать отношение к смерти в Восточной Германии были крайне осторожными; чиновники как будто опасались слишком сильно давить на чувства населения, все еще страдающего от понесенных утрат.