Книга Женщина на грани нервного срыва - Лорна Мартин

Или вот, например: перед тем как принесли основные блюда, папа повернулся ко мне и говорит:

— Что-то я не видел твоей статьи в воскресной газете.

Тон у него вовсе не обвинительный, но понятно, к чему он клонит. Дескать, чем это ты занималась всю неделю? Праздность, между прочим, — грех. Пора бы уже усвоить: кто не трудится — тот не ест.

Теперь понимаете, почему я так помешана на работе?

— У газетчиков всегда так — то густо, то пусто, — ответила я, стараясь убедить в первую очередь себя, что завтра мне не позвонит главред и не сообщит, что «Обзервер» больше не нуждается в моих услугах.

Вмешалась мама:

— Лорна, не обращай внимания. Разве не знаешь его? Он мне тоже на днях такое сказал…

— Что? — хором спросили мы с Луизой.

— Я ему говорю: «Оуэн, может, сходим куда-нибудь поужинать?» А он: «Но мы ведь уже ходили в апреле!»

Все расхохотались.

— Но ведь мы и правда ходили, — заявил папа.

Пока мы расправлялись с основным блюдом, я решила поживиться какой-нибудь личной информацией.

— Пап, а если бы у тебя была возможность выбрать любую работу, чем бы ты стал заниматься?

Опять эта фирменная гримаса: нахмуренный лоб и саркастически поднятая бровь. Папа намотал на вилку спагетти и занялся едой.

— Я бы хотела стать дизайнером интерьеров, — сказала мама. — Мне нравилось работать в больнице, но я люблю шить подушки, занавески и все такое. Я бы хотела заниматься чем-нибудь творческим.

— А я бы стала аквалангистом или морским биологом, — сказала Луиза.

— А я — астронавтом, — сообщил Скотт.

Льюис начал напевать песенку «Боб-строитель».

— Пап, а ты?

Он опять посмотрел на меня в своей неподражаемой манере и наконец произнес:

— Хм-м. Надо подумать.

Может, применить кое-какие профессиональные хитрости?

— Пап, назови пять своих самых лучших воспоминаний. Хотя нет, постой. Вот если у тебя в доме пожар и ты можешь спасти только две вещи, что это будет?

Он молча покачал головой и взглянул на Льюиса, словно говоря: «Тебе тоже кажется, что твоя тетка сошла с ума?» И спросил:

— Еще вина кому-нибудь?

Луиза:

— О, я обожаю такие игры. Дай-ка подумать. Пожалуй, моя позиция такова: оставаться верной себе и помнить, что, даже когда приходится несладко, каждый день этой жизни — лучше, чем целая вечность после нее. И конечно, не стоит принимать себя слишком всерьез.

Мама:

— Я слишком глупа для таких разговоров.

Я, протестующе:

— Мам, ты самый умный и мудрый человек из всех, кого я знаю.

Скотт:

— Моя жизненная позиция — не тратить время на заумь о том, какая у кого жизненная позиция.

Папа рассмеялся. Льюис — вслед за ним.

Я:

— Почему, когда мужчины не хотят отвечать на вопрос, они обязательно попытаются свести все к шутке? То же самое происходит, когда от них ждут выражения эмоций. Этого они боятся как огня. (Господи, кажется, я превращаюсь в доктора Дж.) Мужчины запирают свои чувства в сундук и зарывают его глубоко в землю. Они способны на откровенность, только когда пьяны или когда их любимая команда забивает гол. Ну не глупо ли? Они способны переживать чужие радость, восторг, боль — но не свои собственные. Я и сама такая была. Пока… ну, понимаете — не излечилась.

Папа засмеялся. Льюис тоже.

— Пап, я тебя умоляю — еще один вопрос, и больше я не буду тебя доставать. Самое главное, чему научила тебя жизнь?

Мама, Луиза и Скотт заговорили одновременно, но я упорствовала:

— Папа?

Он задумчиво посмотрел куда-то вдаль.

— Пожалуй… — медленно проговорил он, — пожалуй, самое главное, чему научила меня жизнь, — это помнить… Он сделал паузу. — Помнить, что не стоит устраивать семейные ужины в честь дня рождения моей младшей дочери.

Луиза, Скотт, мама и Льюис расхохотались.

Пока официантка убирала со стола, я сделала последнюю отчаянную попытку вытянуть из родителей хоть что-нибудь.

— Ладно, пап, последнее, вот честное слово. Как вы с мамой познакомились?

— Это что, интервью? — спросил папа.

— Нет. Просто я не хочу дождаться момента, когда станет слишком поздно, и потом всем говорить: жаль, что так толком и не узнала своего отца, я не расспросила его о том, об этом… Жаль, что не узнала его получше. И так далее и тому подобное.

Папа снова нахмурился и пожевал нижнюю губу.

— Ты знаешь что-то, чего не знаю я? — спросил он.

— Нет, я просто знаю, что ждет всех нас в будущем, и я не хочу, чтобы это произошло, прежде чем я скажу самое главное дорогим мне людям. Мне и без этого будет о чем сожалеть.

Папа уткнулся в тарелку.

— Твой папа попал в больницу с коллапсом легкого, — начала рассказывать мама. — Мне было двадцать семь, ему — на год больше. С ним это случилось уже в третий раз — в то время такое часто бывало с худыми молодыми мужчинами. Достаточно было обычного кашля. Я работала медсестрой. И твой папа был единственным молодым человеком в пульмонологии. Остальные были стариками. Я работала в ночную смену, и все сестры только и крутились вокруг твоего отца — хихикали, кокетничали.

Мы все рассмеялись. Мама продолжала:

— А после выписки он прислал мне в больницу письмо. Верно, Оуэн?

Папа смущенно кивнул.

— Мы начали переписываться.

— Папа писал любовные письма? — переспросила я так, будто его здесь не было. Просто я не могла поверить своим ушам.

Они кивнули и улыбнулись друг другу.

— Серьезно?

— Серьезно, — ответили они хором.

Итак, в списке вещей, которые я хочу успеть сделать, пока не умру, стало одним пунктом меньше. За десертом я выпалила:

— Господи, я так сильно вас всех люблю! И я бесконечно благодарна вам, мама и папа, за то, что вы пожертвовали своими мечтами, чтобы подарить нам лучшую жизнь. Я прощаю вам ваши недостатки и надеюсь, что вы сможете простить мне мои, и еще я хочу извиниться перед вами за то, что порой веду себя как эгоистка и вообще со мной трудновато.

И почему-то меня совсем не задело то, что папа покачал головой, нахмурился и сказал:

— Лорна, я тебя прошу — хватит нести чепуху.

Где-то в середине октября я решила, что больше не хочу лежать на кушетке. Стояло ясное холодное утро. Парк Келвингроув, еще недавно зеленый, взорвался красками: красным, оранжевым, желтым, золотисто-коричневым, словно кто-то разом поджег все опавшие листья.