Книга Наследник Тавриды - Ольга Игоревна Елисеева

Супруги поднялись наверх.

— Сударыня, сядьте, — ледяным тоном приказал муж.

У Лизы сердце ушло в пятки.

— Как вы осмелились совершить такой… нелепый поступок?

Графиня непонимающе сморгнула.

— Вы давали княгине Вяземской деньги для побега Пушкина?

— Д-да. — Она тут же замотала головой. — Нет! Вера попросила у меня взаймы. Ему на дорогу. У него не было ни копейки. Даже на нижнее платье…

— Избавьте меня от подробностей! — Михаил рявкнул и тут же пожалел. Он не помнил, чтобы когда-нибудь так сердился на жену. — Сударыня, вы… вы, ей-богу, не знаете, что творите! Теперь весь город говорит, что вы готовили побег ссыльного из-под носа собственного мужа!

Лиза ахнула и зажала уши руками. Во-первых, Михаил никогда не кричал на нее. Во-вторых, смысл его слов был ужасен.

— Я не сделала ничего плохого, — пролепетала она. — Мне было просто жалко…

— А меня вам не жалко? — Граф буквально пригвоздил жену взглядом к месту. — Чего я заслуживаю как наместник, если у меня из-под надзора бежит ссыльный?

— Я не знала. — Лиза была оглушена. Она сидела, вжавшись в стул и закрыв голову руками, точно муж собирался ее бить.

— Я больше не желаю терпеть Вяземскую в Одессе, — отрезал Михаил. — Пусть собирается.

Следующим для разноса был призван Казначеев.

— Почему вы не сообщили мне о попытке бегства Пушкина?

Саша скосил глаза на дверь в соседнюю комнату, из-за которой доносилось жалобное всхлипывание.

— Непростительно смешивать личные дела и служебные, — отчеканил граф. — В качестве наказания я поручаю вам передать княгине Вере Федоровне доброго пути.

Полтава — Могилев.

Окно низкого бревенчатого дома почтовой станции распахнулось, и из него, придерживая ставню рукой, чтобы не звенела, вылез странный субъект в красном молдавском плаще, широчайших шелковых шароварах, желтых туфлях с загнутыми носами и в феске с кисточкой. Его курчавые черные волосы касались плеч, а смуглая, чуть желтоватая кожа выдавала иностранца.

Чумазые дети, игравшие в пыли в свайку, приняли его за разбойника, но от испуга не могли закричать, потому что незнакомец скроил им зверскую рожу, сверкнул красноватыми белками глаз и показал длинные когти на пальцах. «Батюшки! Черт!» — просипел один из малышей, а другой надул лужу.

Нечистый прокрался мимо стены станции, лихо увел одну из распряженных лошадей в сторону и, вскочив на нее, был таков.

— Держи! Держи! — Запоздалая брань конюха повисла в воздухе. — Украли!

— Да тихо ты. — К смотрителю подошел слуга проезжего, одетый в татарское платье. — Это барин мой. Малость тудыть… Покатается и отдаст. Запиши в книгу: коллежский секретарь Пушкин. Следует из Одессы в Псков.

Чиновник неодобрительно покачал головой.

— Уж до Полтавы доехали, а никак не уйметесь! На всех станциях о вас предупреждены. Что твой барин-то, говорят, большой шалун?

— Да нет-с, — отвечал слуга, выгружая из кибитки саквояжи. — Тока он нигде не служит. Сочиняет.

— Нехорошо, — вздохнул смотритель. — Иди, глотни чайку, болезный.

Тем временем Пушкин, довольный выходкой, погонял неоседланную лошадь к местечку Инчи в двадцати верстах от тракта. Там в имени Вернигоровщина жил его приятель Родзянко, к которому он хотел заскочить напоследок.

Дав подписку нигде не останавливаться, поэт и не думал исполнять обещание. Что могло значить слово дворянина в отношении к царскому сатрапу? Ссыльный нарочно заворачивал в каждый приметный городок по пути следования.

Первые версты были очень грустными, но потом Сверчок разрезвился. Ему казалось, что за ним следят. Что люди в телегах и колясках, сновавших по дороге — переодетые полицейские. Что каждый его шаг станет известен властям и «Милорд Уоронцов» узнает, как ему натянули нос! В самом деле: почему бесчестный человек требует честного слова?!

На шее кобылки бился неснятый хомут, держась за который Пушкин преодолел всю дорогу. Барина в Вернигоровщине не оказалось. Но игра в погоню от этого ничуть не пострадала. Пушкин стремительно вошел в дом. Спросил крынку молока. Полежал на диване. Потом сграбастал маленький придвижной столик, перо и лист бумаги, нарисовал свой профиль, приколол его булавкой к обоям и уехал тем же манером.

Чем севернее уходил тракт, чем «образованнее» становились города, чем больше на станциях толклось офицеров и чиновников, тем чаще, услыхав фамилию «Пушкин», проезжающие кидались к поэту, норовя носить его на руках. Только теперь гонимый странник осознал, кем сделала его судьба в обмен на несчастья. Любой стол был для него накрыт, любая компания почитала за честь пригласить к себе. Он мог выбирать и пользовался правом, если встречал знакомых, которые трепетали от желания напомнить ему о мимолетной встрече.

Кибитка встала в Могилеве. Воздух звенел от жары. С Днепра не долетало ни ветерка. На сей раз Пушкин переоделся кучером и расхаживал между повозок, подражая повадкам ямщиков. На нем была красная мятая рубаха с косым воротом, ермолка, смазные сапоги. Мужики кто гонял его, кто угощал семечками. Молоденький корнет Куцинский из учебного эскадрона попробовал было посмеяться, обратив внимание товарища своего Распопова на чучело, но тот прищурился и замахал руками.

— Это Пушкин! Я его знаю!

Юноши ринулись вперед.

— Александр Сергеевич, вы меня, должно быть, забыли? Я племянник директора лицея Энгельгардта. По воскресеньям меня дядя брал в Царское, а вы с Дельвигом учили декламировать стихи.

— Вот так встреча! — Поэт расцвел. — Как ты вырос, Саша! А я все тебя воображал кадетом. Идем ко мне.

Пушкин повел корнета на почту в надежде заказать хоть квасу. Но через минуту здание уже трещало от набившихся офицеров, которым Куцинский раззвонил, какого знатного гостя занесло на станцию. Явилось шампанское. Пили за все, что приходило в голову. Здоровье русской поэзии. Вольность. Прекрасных дам. Гибель гонителей.

Потом подняли Пушкина на руки и понесли на квартиру к Распопову, по дороге пристроилась целая толпа. Там гостя качали и наизусть декламировали, кто что помнил. А помнили много. Когда убаюканный шампанским поэт минут на пять задремал, голоса смолкли, и эта неестественная тишина при натужном пыхтении хмельных офицеров разбудила Пушкина. Он приказал поставить себя на стол и держать с двух сторон.

Я люблю вечерний пир,

Где веселье — председатель,

А свобода, мой кумир,

За столом законодатель!

И тут же из разных углов в ответ послышалось нестройно, но с чувством:

Где до утра слово «пей»

Заглушает крики песен,

Где просторен круг гостей,

А кружок бутылок тесен.