Книга Дом в небе - Сара Корбетт

Дабы убить время, я вспоминала все, что знаю о мире за пределами моей темницы. Шел февраль, почти март. Дома, в Скалистых горах, повсюду лежит глубокий белый снег. Мама надевает шарф. Папины клумбы замерзли. Вдоль тротуаров в Калгари метет поземка. Ветер, шерсть, сухие цветы – я пыталась ощутить их кожей. Я давно не была зимой в Канаде, мотаясь по жарким странам, но теперь я с тоской вспоминала зимние холода и как уютно и тепло сидеть дома, пока на улице снег и мороз.

Крысы в моей комнате осмелели. Иногда я просыпалась, чувствуя, как по ногам шмыгает шерстяное тело. Все кости ломило от вынужденной неподвижности. Я переворачивалась с боку на бок. Меня постоянно мутило, мучила слабость и головная боль. Я пыталась пить как можно меньше воды. Сухарь, две ложки риса с верблюжьим жиром и бананы, что мне приносили утром, я съедала, не ожидая от этой пищи ничего хорошего.

Мне казалось, что звуки, проникавшие снаружи, принадлежат другому миру. Реальны были только скрипучий голос муэдзина и шарканье сандалий за дверью. При звуке шагов мое сердце начинало тяжко ухать в груди. Не думаю, что к тому времени я была еще способна на такое примитивное чувство, как страх. Ощущение, которое появлялось у меня, когда кто-то подходил к моей двери, можно было назвать взрывом горячего ужаса. Заслышав шаги, я никогда не знала, кто это и что произойдет через пару секунд. Чаще всего это был Абдулла. Другие тоже приходили, иногда делая вид, что им нужно проверить, соблюдаю ли я правило о бритье волос на теле, и насиловали меня. Если раньше, до побега, я была для них диковинкой, иностранкой, с которой можно попрактиковаться в английском и заработать дополнительные баллы у Аллаха, обучая меня исламу, то теперь все изменилось. Теперь они видели во мне военный трофей. Хассам и Джамал не приходили. Но в общем все они верили, что я опозорила их в мечети, выдвинув против них ложное обвинение, и это оправдывает их действия. Абдулла мог прийти несколько раз в день. Он открывал дверь, слепил мне глаза фонариком, опускался на колени у меня на матрасе – все это молча. Он не столько трогал меня, сколько старался причинить мне боль. Он сжимал в кулаках мои груди, будто хотел, чтобы они лопнули. Порой глумился, говоря, что я «грязная» и «открытая», поскольку у меня все гениталии на месте, тогда как половые губы и клитор должны быть удалены, а влагалище зашито, как у праведных сомалийских женщин, заботящихся о сохранении своей чести. Он брал мою простыню и связывал мне руки за спиной, чтобы я не сопротивлялась, когда он будет меня душить.

Мне хотелось умереть. Смерть, какой бы они ни была, казалась мне лучше, чем моя жизнь. Я пока не решалась на самоубийство, но чувствовала, что смерть ходит рядом, ждет меня. Смерть не потребует никаких усилий, стоит только уступить. В груди у меня с каждым днем увеличивалось напряжение, будто там росло дерево. Я чувствовала, что приближаюсь к черте, за которой не смогу выносить этого, что мой мозг взорвется. Эта мысль пугала меня. А что будет потом? Смерть или безумие? Как знать?

И я пыталась бороться, я пыталась ослабить это напряжение в груди. Абдулла обычно оставлял фонарь на полу. Пока он, высунув язык, терзал мое тело, мой мозг стремился убежать. Фонарь освещал такие вещи, которых иначе я никогда бы не увидела, – темные деревянные стропила на потолке, пылинки, висящие в воздухе, как кристаллы, и я концентрировалась на них. Я гнала от себя шок, в который превратилась моя жизнь. Еще я мысленно строила лестницу. И комнаты. Просторные, светлые комнаты с широкими окнами, обдуваемые легким бризом. Я рисовала себе эти комнаты, пока не получился дом. Помимо комнат там были большие холлы и еще лестницы. У меня вышло много домов, целый город – спокойный красивый город на берегу океана, как Ванкувер. Я поселилась там и жила – в просторном высоком небе моего сознания. У меня появились друзья и книги. Я бегала по дорожкам в изумрудно-зеленом парке на набережной, ела блинчики с кленовым сиропом, принимала ванну и смотрела, как солнце светит сквозь листья. Нет, я не сошла с ума от безысходности. Наоборот, я искала способ уберечь свой разум, и я его нашла. Эти мечты приносили мне облегчение.

Когда он уходил, эмоции овладевали мной. Я всякий раз рыдала, разрываясь между ненавистью и отчаянием. Мои слезы образовали целое море ненависти и отчаяния. Тем не менее, день заднем, я укрепляла свою оборону. Я вспоминала самые светлые моменты прошлого – медленно, не торопясь, поскольку времени у меня было навалом, – и жила ими. Я вспоминала свою раннюю любовь по имени Джеми, его шевелюру, его наряды из секонд-хенда и его гитару. Как однажды, когда мы сидели у реки в Калгари, он спросил, куда я хочу поехать. А я ответила, что мне все равно куда, лишь бы ехать. Это был правильный ответ.

Я очень хорошо помнила тяжесть рюкзака за плечами, густую дымку из выхлопов, которые оставляли на дороге расписные пакистанские грузовики, железнодорожные станции и кебабы с ягнятиной, ярко-оранжевую палатку, в которой я спала на берегу реки в Хартуме. Я вернулась в Кабул, в дом Амануддина, и в Гватемалу, где мы с Келли встретили чистюлю-англичанина Дэна Хэнмера, и на черно-зеленое озеро, у которого они много лет назад сидели, держась за руки. Я снова ныряла в бассейны, пила фанту из холодных бутылок в конце долгих автобусных переездов и знакомилась с другими туристами в столовой двухзвездочной гостиницы. Я вызывала в памяти папин смех и мамины пирожные, звезды в небе над Силван-Лейк. Я помирилась со всеми, с кем когда-либо мне случалось поссориться. Я просила прощения за каждое грубое или обидное слово, сказанное в жизни. В моем доме дорогие мне люди собрались за праздничным столом. Я была среди них и чувствовала себя в полной безопасности. И тогда голоса, что обычно звучали у меня в голове, полные страха и призывов к самоубийству, замолчали. Остался один голос – спокойный, сильный голос, который говорил: «Видишь? С тобой все хорошо, Аманда. Страдает только твое тело, а ты не тело. Остальное у тебя в порядке».

Эти слова звучали для меня как откровение.

Жизнь стала терпимее – не легче, а терпимее. Пусть я страдала от голода, боли и лихорадки, в остальном все было неплохо. Я была одна и в кандалах, но не паниковала. Я знала, где спрятаться. Этот голос явился мне и произвел тихие перемены, он дал мне что-то вроде кислородной подушки. Я напоминала себе, что нужно дышать. Положив руку на грудь, я следила за тем, чтобы дыхание было размеренным. Я жила от одного вдоха-выдоха до другого. С этим вдохом я выбираю мир, с этим вдохом я выбираю свободу, повторяла я тысячу раз в день, пока мои мучители приходили, уходили, насиловали меня, били, оскорбляли. Моя ненависть к ним разгоралась и затухала. Я думала, что им проще не воспринимать меня как равное себе человеческое существо, потому что иначе их мозг тоже мог бы взорваться. Их жестокость не убывала. Я привыкла верить, что в душе каждого человека найдется хоть что-то доброе и хорошее, – я знала это по опыту своих путешествий, но в этих людях не было ничего хорошего. Если они вообще люди. Ведь люди не могут быть настолько чудовищны? Мне не хотелось бы жить в мире, где такое возможно. И это была самая страшная, убийственная для моего духа мысль.

Шел второй месяц нашего пребывания в Темном Доме. Однажды Юсуф – переросток, который иногда проводил во дворе занятия по гимнастике, – вошел ко мне с фонарем и вручил мне половинку небольшой папайи, надсеченной ножом крест-накрест, в середине которой, как темная звезда, лежали семечки. Я посмотрела на папайю, затем на Юсуфа – он был в саронге и белой майке в тонкую черную полоску, – ожидая, что он сейчас ударит меня или отнимет угощение, но он лишь улыбался. С чего бы это? Никто не улыбался мне уже много недель подряд. Я знала по предыдущим попыткам пообщаться с ним, что он не говорит по-английски. Юсуф похлопал себя по груди, давая понять, что это подарок лично от него, и уселся на пол, а я впилась зубами в папайю.