Книга Черновик - Сергей Лукьяненко

Черт возьми, что это за мир? В тетрадке, которую я беглопролистал перед выходом, среди пяти обитаемых миров ничего подобного не было.Земля-два — моя Земля, Земля-три — там расположен Кимгим и тысячи другихгородов-государств, там нет нефти и развитие техники заторможено. Земля-четыре— Антик, очень странный мир (как будто есть не странные), вот уже тысячи летзастывший на античном уровне развития — зато выработавший уровень античности допредела, до блистательного уровня, до гениальных в своей простоте механизмов,странных общественных взаимоотношений (рабство разрешено, но у рабов естьзаконное право на восстание, которое можно реализовать два раза в году —бунтовщикам будет выдано оружие и дана возможность начать бунт, у власти — останетсявозможность защищаться). Земля-восемь — жесткая теократия, какая-тоизвращенная, слегка болезненная версия христианства, развитые биотехнологии приподчеркнутом игнорировании электричества, власти знают про функционалов ипытаются их выслеживать. Земля-пять — мир в целом дружелюбный и симпатичный, поразвитию даже опережающий Кимгим и близкий к выходу в космос, но содной-единственной особенностью, превратившей социальный строй в хитрый ребус —сексуальное влечение у местных возникает лишь раз в году, весной, как уживотных.

Так на что же я напоролся? На Аркан? Или на Землю-первую?

Я остановился у кабины водителя — со стороны пассажиров ееотделяла невысокая стеклянная перегородочка, над которой виднелась короткостриженная голова. Водитель на меня не оглядывался, внимательно следил задорогой. Кстати, ехали мы не вниз. Ехали мы спирально вверх по холму, медленноего огибая, — сейчас мы были где-то в районе Садового… проехали бы мимо Склифа…

На стекле, отгораживающем кабину, как я и рассчитывал,оказалось несколько табличек. Одна — медная, завода-изготовителя. Из нееследовало, что я еду в автобусе марки «ЩАЗ», выпущенном на Щукинскомавтомобильном заводе в 1968 году. Ничего себе, такая древность — а поддерживаютв хорошем состоянии! Еще из двух листков, закрепленных в пластиковыхдержателях, я прочитал правила пользования автобусом (почти ничего необычного,кроме немного витиеватого тона и первой фразы: «Дорогие пассажиры! В автобусахМосквы считается хорошим тоном по возможности оплачивать свой проезд…», ирассмотрел карту-схему движения «Маршрут Памятный». Москва на ней, к сожалению,была представлена лишь фрагментом. Но теперь я знал, что нахожусь на холмеподозрительно ровных очертаний — словно воткнули в землю гигантский циркуль ипрочертили, пробороздили в земле половинку круга диаметром в четыре километра.Моя башня стояла совсем рядом с той точкой, где крепился бы этот циркуль.Привычные в целом московские улицы изгибались вокруг холма — будто в сетку измягкой проволоки уронили тяжелое ядро, порвавшее и искривившее все вокруг себя.Холм был весь заштрихован зеленым и подписан «Холм Памяти».

Тут что-то произошло. Совсем недавно… я повнимательнееглянул на проносящиеся слева от автобуса деревья. Максимум полвека назадпроизошел катаклизм, после которого этот холм засадили деревьями и создалипарк. В память жертв? Похоже.

Автобус тем временем миновал еще две обзорные площадки, накоторых никого не оказалось. Водитель каждый раз поглядывал на меня, но я качалголовой. Дорога, судя по карте, должна была свернуть в лес — и привести меняобратно, почти к самой башне. Там, на основании полукруга, находилась конечнаяточка маршрута. И, видимо, еще одна обзорная площадка, ориентированная куда-тов сторону Преображенской площади.

Все так и получилось. Автобус свернул, некоторое времямчался по дороге через парк (ветви деревьев почти смыкались над головой).Навстречу нам проехал еще один точно такой же автобус, набитый битком. Водителипросигналили друг другу.

А потом автобус выскочил на обзорную площадку — большую, нечета первой, выложенную каменными плитами. Тут были и навесы от солнца, иавтостоянка (два автобуса, десяток легковушек), и ресторанчик со столикамивнутри и на улице, и небольшая деревянная часовенка — легкая, светлая, ссияющим позолотой крестом. И высокая стела красного гранита на самом краюобрыва рядом с кирпичными руинами какого-то маленького здания. На черной плитеперед стелой пестрым красочным ворохом лежали цветы.

— Приехали, — глуша мотор, сказал водитель. — Стоянкаполчаса. Если спешите — вон тот, синенький, скоро поедет.

Он улыбнулся белозубой улыбкой здорового, никогда некурившего, регулярно чистящего зубы и посещающего стоматолога человека. Мойровесник, кажется чуть простоватым, но симпатичным человеком. На рукеобручальное кольцо, за круглый циферблат спидометра заткнуто маленькое цветноефото женщины с ребенком на руках.

— Спасибо, — от души поблагодарил я. — Я тут… побудунекоторое время.

Выйдя из автобуса, я тут же двинулся к монументу… а точнее —к кирпичным руинам. Что-то они мне напоминали.

Что-то до боли знакомое.

19

Страх бывает разный. Не верьте тем, кто говорит, чтострашнее всего — неведомая, непонятная, таящаяся невесть где опасность.Страшнее всего вещи зримые и грубые — холодная сталь клинка у горла,бесконечная тьма внутри пистолетного ствола, тяжелый запах навалившегося зверя,врывающаяся в горло соленая вода, отозвавшийся хрустом на шаг дощатый мостикчерез пропасть.

И только потом будет место для слов «я не люблю тебя» и«надо оперировать», для чего-то сопящего и ворочающегося в темноте, длякладбища в грозовую ночь, для первого прыжка с парашютом, для угроз «мы тебяеще найдем, да?».

Настоящий страх рельефен, четок и задействует тебяполностью. Ты его видишь, слышишь, обоняешь и осязаешь. Ты можешь егопопробовать на вкус.

Пистолетный ствол пахнет порохом и имеет вкус железа.Треснувшая доска воняет гнилью. Натянувшаяся от страха кожа на горле шуршит,когда ее касается лезвие. Страху нужны все твои органы чувств до единого. Еслиу тебя есть шестое чувство — страх и его возьмет в оборот.

Так что мне еще повезло. Я стоял у монумента и смотрел наруины — до боли знакомые руины башенки. Точно такой же, как моя, прячущаясясреди деревьев метрах в ста. Даже кусочек барельефа сохранился — кролик вклетке и тянущаяся к нему детская рука. Кирпичные стены обуглены и будтооплавлены, ни одного острого угла, словно кусочек рафинада, на мгновениеопущенный в кипяток.

Это была уничтоженная функция.

Я медленно перевел взгляд на стелу, на гору цветов, начерный мрамор плиты и бронзовую доску с надписью:

«Памяти Московского метеорита, упавшего на Землю 17 мая 1919года. Вечная благодарность москвичей ученым-астрономам и лично тов. Кулику,заметившим приближение небесного тела и вовремя предупредившим горожан обопасности! Вечная память товарищам, погибшим при катаклизме!»

Чуть ниже, почему-то уже не на доске, а просто на мраморе,была еще одна надпись: отдельными бронзовыми буквами: