Книга Тонкая нить - Наталья Арбузова

Что снится Антону Ильичу в эту почти счастливую ночь? Строительство вавилонской башни. Растет, ладит закрыть солнце, а вокруг бедные наши инородцы. Не в национальных костюмах, как с фонтана «Дружба народов», но легко узнаваемые, будто с плаката о необходимости регистрации по месту проживанья. И лопочут, лопочут по-своему. Сон в руку: утром к Карпычу пришли обманутые Владиславом Маматовым узбеки, что заложили гараж. Изъяснились на ломаном русском в том смысле, что мы де попросили Аллаха в мечети на Поклонной горе: пусть не стоит его постройка… пусть рухнет. И опасно пузатилась стена под легоньким Саней, все выше и выше возносящимся к небу.

У отца зеленая яблоня – лети, мое сердце, лети. К Роальду приехала дочь. Снимает с дерева, переломанного, как сам отец, упорно держащуюся на ветках антоновку. Не занятые делом Нинины дриады столпились у забора: их участок на соседней улице сходится углом с Роальдовым. Яблоки мелкие, твердые – хоть гвозди забивай, да и мало их. Должно быть, оттого, что дочь Роальда немолода, толста и печальна. Вон у Зизи – видно семечки насквозь. Такие на том свете Господь дает деткам поиграть, если матери до Спаса яблочка не съели. Ладно-ладно… Вот зарежет коз, старая стрекоза – фиг у нее такие яблоки будут… или все равно уродятся? без навозца, на одних песнях? А вот посмотрим… qui vivra verra.

Дни все короче. Когда-то мать Антона Ильича пела над кроваткой:

Эй вы, эй вы, старики,

Где вы, где вы, где вы, где вы бродите,

Что к нам не заходите,

Где вы вяжете чулки?

Жутки стали ночи темные,

Скучно, грустно стало вам, бездомные,

Приходите в гости к нам,

Будем рады старикам.

Усыхав такое, мальчик охотно забивался под одеяло. В нонешнюю непростую осень, после разгульной вечерней зари, мрак падал коршуном. На небе забыли про дождь. Посаженные Антоном Ильичом подале от Маматовых – возле Карпыча – кустики жасмина и белой сирени грозились завянуть. Носил им в темноте воду, и березовая дриада, на ногах лапотки, платочек до бровей, очи долу, не похожая на себя – менаду с вырубки, бралась худощавой крестьянской рукой за дужку ведра помочь. На той неделе посадил за воротами в поставленной до нашествия Маматовых сетчатой ограде две сосёнки с горелой опушки – полили их тоже. Вроде прижились, распушились. Не загнется, бог даст, и он, часть этого хрупкого мира, всегда готового взлететь на воздух по чьей-то злой воле. Во всяком случае, пока персонально ему не снесут головы, живородящей точно у Зевса. Ставит на порожек перевернутое ведро, дразня ночные облака: ну пролейтесь же. Идет укладываться под шум несуществующих дерев: береза метет ветвями по крыше, рябина со стуком роняет ягоды. Лишь наполовину уцелевшее экзотическое колючее дерево без названья с молчаливого одобренья и попустительства хозяина упорными ростками разваливает крыльцо. Эй, не уступай, храбрая колючка – Кригер за тебя.

Да, темнеет рано. Свет в электричках тусклый, чурку от белого человека не отличишь. Но как скажут гортанно свое «конкретно» – я к ним поближе. А там заговорят и по-своему, куда денутся… русских слов у них не густо. Документ на изготовку… Теперь выбрать, когда их прижать и где высадить, безопасно для себя… Взять деньги по-тихому. Обращаюсь сначала по-ихнему, строго так. Потом по-русски, чеканно: госкомитет по борьбе с незаконным оборотом наркотиков… и книжечку нараспашку. Чтоб окружающие подумали: чурки о чем-то таком сговаривались, но бдительный сотрудник предотвратил. Дальше как по нотам: пройдемте. Оружие нам дают, но пускать в ход не разрешают… за каждый патрон отчитываемся. Я прикупил – знаю где… не проблема. За назначенье в дежурство платим вперед, всё больше и больше… надо оправдывать. Или – приводи их живьем и там обрабатывай. Только шеф потом избитых отпускает… разрешает звонить, приходят с выкупом. Вчера на Казанском вокзале один мне в лицо уставился… глаза как уголья. Сегодня возле дома сошел с электрички – за мной двое. Выстрелил не целясь, отстали. Прихожу – ведьма сидит… приоделась… накидка горностаевая, белые сапожки. И мой Саня из-за угла ей в спину смотрит. Загнал, а не спим оба. Татьяна ходит из угла в угол… Если что скажет, убью.

Они думают – для себя стараюсь. Я ей дворец строю. Мало двух этажей – будет три… Ведь вы этого достойны. Отец пообещал поставить в гараж «тойоту» Лямзина – тот дал машину ворованных со стройки шлакоблоков. На каждом клеймо: строительное управленье номер такой-то… кладу клеймом в цемент. Работаю до ночи, включаю лампу на удлинителе. Принцесса закрывается ладонью от света. Батя еще понукает: медленно дело идет, блин! Ни фига себе! Сплю вполглаза – ворочается отец, мечется мать. Вчера сказала: березовый пень тоже можно выкорчевать… Заровняем, восстановим ограду Троицкого… Обойдется. Отец промолчал… Больше мать не выступала. Молчит и Ника. За ней приезжают с вечера. Запахнёт халат, сядет в машину – и до часу ночи. Утром с матерью на базар, тряпками торговать. Нет промеж ихнего барахла зеленого платья.

На солнце, должно быть, какие-то мощные выбросы, земля бредит в жару. Владислав Маматов, с перманентно красными, воспаленными лазами, точь-в-точь как у ненавидимых им узбеков, задался целью разрушить мой мир до основанья и построить свой, зиждущийся на эклектических принципах. Привез в чемодане советскую власть, точно любимую заигранную пластинку. Послал жену с дочерью на рынок торговать, нащупал рычаги жесткой эксплуатации сына, сам же заделался активистом РНЕ – смерть чуркам! Если кратко: насилие, деньги, демагогия. Наблюдать занятно, выносить трудно. Зябкое понедельничное утро. Наша вавилонская башня выросла за ночь на треть этажа – не обошлось без джинна. И явственно накренилась на улицу, к воротам. Напротив моего окна фундамент поднялся из земли, словно корма подбитого корабля из волн. В бетоне сплошные каверны. Еще заметней стал острый угол – он, будто согнутый локоть, нацелился на деревянный дом, силясь его пихнуть. Нависшие, точно распираемые стены усиливают впечатленье агрессивности недостроенного зданья. Скорей накидываю на плечи рюкзак – сунуть в него днем теплую одежонку – и в лес, с заходом к козочкам. Дриада меня догоняет, подстраивает шаг, и мы уходим в туман промеж рыжих стволов, таща вдвоем тряпичную сумку с банкой молока. Выпиваем его, присев на первое попавшееся бревно. Нам хорошо. Уже смеялся с Ниной – вырою землянку в лесу. Припомнил весь разговор, рассмеялся вслух своему воспоминанью. Обрадованная дриада побежала вперед, аукая направо и налево, оставив меня нести пустую банку. Тут я заметил землянку в стороне от тропы – пар от дыханья нескольких человек выдавал ее на раннем холодке. Подошел, сунул нос, любопытная Варвара. На сухом сосновом лапнике, подстелив пенку, спали вповалку они, таджики-узбеки, на лица натянули вязаные шапчонки. Почуяли меня, заворочались, точно выводок волчат – я отступил к тропе. Утро бежало впереди меня, солнцем по верхушкам сосен. Сколько загубили и сколько еще осталось… уму непостижимо. Убить столько деревьев – нужен монстр, сибирский цирюльник. Все равно как убить очень много людей – проблема, понадобилась специальная техника… изобретенье Гильотена… газовые камеры… Захватывай брошенные пашни, лес, пользуйся любой оплошностью человека – я на твоей стороне. И на стороне чумазых наших инородцев, что умудрились спрятаться в твоей чаще. Как-никак деды и прадеды их были подданными российской империи. Кто знал, что потомкам смирных туркестанских земледельцев придется скрываться хуже диких зверей. Осень стоит среднеазиатская, климат – временно – резко континентальный. Днем исступленное солнце шпарит асфальт на базаре, ночью подморозит. Оставят дежурного, чтоб такие же вроде них не стащили керосинку, сковороду и одеяло – коллективную собственность. Принесут в карманах: кусочки мяса с жилками – тот, кто на подхвате рубил мерзлую тушу; подгнившие картошку, лук, помидоры – тот, кто на помойке ломал картонные коробки. Поедят и греют друг друга боками по-братски, родичи-односельчане. Недолго вам, папуасы, осталось… весь мир покатил на вас баллон. Слишком много вас родилось, это добром не кончится. А и нас немало. Боже милостивец, во что превратилась поляна за два сияющих выходных! Она одна здесь такая – двухкомнатная, с перегородкой из доверчивых малолетних сосёнок. Полная солнца и теней, прекрасная во всех ракурсах, сейчас густо устлана одноразовой посудой, усыпана битым бутылочным стеклом. В новые корпуса военного городка вселились счастливые очередники – празднуют и празднуют с нескончаемым ликованьем удачи. Антон Ильич рад за них, но уж больно дики, не выдержит его Февроньина пустынюшка. Изодора (так назвал Кригер бездомную дриаду) ждет, греясь в пятне света. Дама принадлежит к бессловесному миру – кроме «ау» ничего не говорит, но всё понимает. Сегодня взамен привычного зеленого платья на ней есенинский холщовый сарафан, вместо спутаннных кудрей коса. Изменчивая, словно бегущие облака. Живая, точно речная струя. Душа русского пейзажа.