Книга Терракотовая старуха - Елена Чижова

– Ой, опять сбежал! – Александра хватает кухонную тряпку – остатки рваного пододеяльника. – Ну была же нормальная губка, ты опять, что ли...

Роется в нижнем ящике: пустые банки, средство для мытья раковины, пластмассовый контейнер, дуршлаг...

– Была же целая упаковка...

– И чем он теперь занимается?

– Работает, – Александра отвечает охотно. – Торгует землей.

– О! – я восхищаюсь. – Земля – перспективная тема. Уж чего-чего, а земли у нас предостаточно...

– Витя говорит, что земли-то как раз мало: все дело в инфраструктуре. Если посмотреть на карту Ленинградской области, освоены только пятна. Вдоль железных дорог. – Она водит по клеенке указательным пальцем, словно рисует наши вечные дороги. Для полноты русской картины недостает только дураков. Когда-то давно, году в девяносто первом, ее отец тоже водил пальцем по столу. Рисовал идеальную линию, отсекающую будущее от прошлого. – Проблема в том, чтобы перевести федеральные земли в земли сельскохозяйственного назначения...

Она рассказывает с воодушевлением. Похоже, успела освоиться с терминами. Если так пойдет и дальше, очень скоро ей приснятся полки´ двенадцатиаршинных бревен. Идущие стоймя на лесной склад.

– А лесом? Торговать не пытался? Как там: балка, кругляк, тес, решетник, горбыль... – свой любимый рассказ я цитирую с удовольствием.

– Мама! – она смотрит укоризненно. – Я – не Душечка. Перестань.

Во всяком случае, хоть это читала.

Как же она сказала?.. Красавец, одет, как принц Уэльский.

Гость, которого я силюсь себе представить, улыбается смущенно, откидывает челку со лба. Волосы распадаются на привычный пробор. Узкий лоб. Широкие, грубовато срезанные скулы, разрез глаз... я стараюсь подобрать слово... В памяти мелькает Салтыков-Щедрин. Его вятичи и кривичи. Чтобы не сказать, головотяпы...

– Мама, ты меня слышишь? У Вити серьезные проблемы. Взорвали его машину.

– Господи... Кто?! – Сквозь мужские черты проступает детское лицо. Лицо тринадцатилетнего мальчика, который был мне почти что сыном. – Тетя Яна знает?

– Конечно, нет, – дочь морщится. – Сказал, просто угнали.

– Но, может, все-таки... У его мамы, наверное, связи... – слово вышло боком, через силу.

– Связи – не у нее. У Александра Петровича.

– У кого?

– У отчима. Теперь он – депутат.

Депутат. Нынешний Янин муж. Он же – мой бывший любовник, специалист по гуманитарной помощи, которого я назвала кроликом, а она охотно подхватила. И прозвище, и его самого.

«Так, – я пытаюсь справиться с паникой. – Сейчас это не имеет значения. Главное – машина. Точнее...»

– Саша, это очень опасно. Его могут убить.

– Ты думаешь, я не беспокоюсь?

Меня коробит ее интонация. Как в каком-нибудь сериале: главная героиня тревожится за главного героя. Бандита или мента. Они не понимают. Им кажется, это просто игра. Сценарий, который можно переписать по ходу съемок.

– Ты сказала ему об этом?

Дочь кивает:

– Конечно.

– А он?

Она пожимает плечами:

– Ответил. Сказал: или я – их.

Я отворачиваюсь к окну. Главный вопрос эпохи, на который Янин сын ответил легко и свободно. Так, словно за его спиной никого не было. Во всяком случае, никаких Больших Братьев, на которых стоило оборачиваться. Жить с оглядкой.

Мои пальцы сжались:

– Надо же что-то делать!

Она смотрит недоуменно. Или, скорее, насмешливо. С ее точки зрения, мои слова грешат пафосом. Изобличающим восторженного и недалекого человека. Хомо советикуса.

Короче говоря, меня.

Кофе стал горьким. Так и не допив, я ушла к себе.

Идолы моих родителей, превращавшие комнату в подобие капища, смотрели на меня со стены. Я сидела напротив. Мои мысли текли, прокладывая новое русло: в сущности, этот мальчик прав. Варвар, высказавший то, в чем я не решалась себе признаться. Большие Братья советской интеллигенции. Их время кончилось. Ушло в небытие.

Большие Братья, осенявшие советское прошлое, переглядывались встревожено.

«Сами виноваты, – я думаю мстительно. – Не надо было сотрудничать. В конце концов, это и есть коллаборационизм: сотрудничество с врагом в его интересах. Радетели за счастье народа. Блистательный пантеон. Вот и доигрались: стали просто портретами. Картинками из учебника литературы...»

Чтобы отвлечься от главного, я пытаюсь представить этот судебный процесс.

Адвокаты, призванные на защиту, занимают свое место:

– Наши подзащитные ни при чем. Их просто использовали. В своих произведениях русские классики отражали окружавшую их действительность. Искали выход из нравственного тупика. Разве они виноваты, что советские методисты передергивали их мысли? Мы полагаем, – адвокаты обращаются к судьям, но метят в присяжных заседателей, – это не тянет на статью.

Судья подзывает представителей двух противоборствующих сторон. До тех, кто собрался в зале, долетают отдельные слова.

«Вот именно. Если уж на то пошло...» – «А темы? Просто кишат уликами. “Лев Толстой как зеркало русской революции”...» – «Но это же – явный подлог. Домыслы вождя мирового пролетариата...» – «Не скажите... А отрицание жизни образованных классов? А Манифест 17 октября? В нем нет ничего для народа. Между прочим, это слова вашего подзащитного. Его подлинные слова. Великому старцу захотелось чего-нибудь порадикальней. Может быть, ленинских декретов, призывавших к сознательному творчеству миллионные массы рабочих и крестьян?..»

Судья поднимает молоточек:

– Протест отклонен. А вас, – он обращается к прокурору, – я предупреждаю в последний раз. В деле, которое мы рассматриваем, ирония неуместна. Так что потрудитесь...

Я открываю глаза.

Сын моей бывшей подруги в беде. «В беде, – я повторяю про себя. – И с этим надо что-то делать. Делать, а не воображать всякие глупости. Вроде суда над классической русской литературой...»

Два следователя, сидящие в моей голове, воспрянув, потирают руки. Голос доброго звучит мягко и увещевающе:

– Татьяна Андреевна, голубушка! Ну к чему все эти винтажные заморочки? Эту рыбину обглодали до косточек.

– И потом... Матушка Татьяна Андреевна! – голос злого вступает исподволь. – В сложившихся обстоятельствах определенно – не ваш вопрос. У мальчика есть родители. Вот пускай они и заморачиваются. Пусть! – завершая песенку, он отмахивается характерным русским жестом.

– И вообще... – добрый следователь морщится. – При чем здесь классическая русская литература? Не станете же вы утверждать, что это они, – он косится на великие портреты, – учили вас двоемыслию?