Книга Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

— Что-то с памятью моей стало!

Ну а турок — на то он и турок! — да еще попавший в случай! — возьми и дезавуируй Аракчеева:

— Ничего, государь, с вашей памятью не стало. Память у вас тверже алмаза. Вильде позавчера караул держал, а Аракчеев, подлый лжец и обманщик, брата выгораживает.

— Как?! — И цесаревич в гневе вскочил, сорвав салфетку и размазывая пену по мундиру Кутайсова — брадобрей всегда его пользовал в полной парадной форме, при орденах, ленте и шпаге. — Как он посмел соврать? Убью и расстреляю. Подай рапорт.

И тут же начертал дрожащей от возмущения рукой: «Генерал-лейтенант Аракчеев за ложное донесение отставляется от службы».

Шесть месяцев Алексей Андреевич молил цесаревича простить грех. Вернули — как не вернуть! Аракчеевы на улице не валяются. Так что Вадковский очень рисковал, хотя и таких, как он, нечасто встретишь.

— Ты не должна ему позволять на людях восхищаться Нелидовой и возводить ее в сан святой, — настаивала Тилли. — Ты пренебрегала ею с первых дней приезда, ты старалась не замечать ее — и вот к чему подобная тактика привела. Ты должна поговорить с ним серьезно.

Великая княгиня в тот же вечер поговорила серьезно, на что и получила в ответ от цесаревича пугающую резолюцию:

— Передай этой… этой… — он не сразу подобрал слово, — этой madame Liegendriicker, что я ее вышлю из Петербурга, если она еще раз посмеет науськивать тебя против Катеньки! А сыну ее Александру, несмотря на заслуги Христофора Бенкендорфа, не видать флигель-адъютантского аксельбанта, как собственных ушей! Вадковский на коленях вымолил у Катеньки прощение, и теперь они друзья, потому что Катенька добра и приветлива. Она, повторяю тебе, святая! И никакая грязь к ней не прилипнет. А Бенкендорфша кончит дни в Холмогорах или Березове, хоть она и твоя подруга и жена моего любимого офицера!

София Доротея ушла от цесаревича опять в слезах. Мелкие стычки между великой княгиней и цесаревичем нынче случались чаще и ожесточенней.

Катенька

Цесаревич объяснял неуступчивость и упрямство жены преобладающим влиянием Тилли. В семейных перепалках так или иначе мелькала фамилия Нелидовой. О ней спорили больше, чем о проделках масонов, кознях англичан или предполагаемой смене фаворитов стареющей императрицы. Даже перестройка приобретенной для цесаревича Гатчины не отвлекла от крепнущих отношений с Нелидовой и не приглушила возникшего раздражения против жены, а Тилли Бенкендорф постепенно становилась главным врагом цесаревича и нарушительницей спокойствия.

Тилли считала, что если великая княгиня сдаст позиции, то Малый двор превратится в вертеп наподобие версальского и все это кончится дурно.

— Вначале падают нравы, а потом короны, — пророчествовала Тилли. — Примеров очень много. И за ними недалеко ходить.

Цесаревич подозревал, что за ним наблюдают постоянно, намеренно перетолковывают его слова и сплетничают за спиной с расчетом поссорить с Нелидовой, отдалить бедную девушку от двора и уморить монастырской нищетой. Не раз цесаревич в грубой форме угрожал расправиться со всеми, кто составляет l’autre partie — другую партию — и кто дружит с Бенкендорфшей, держа сторону оскорбленной великой княгини. Цесаревич страшно сердился на тех’, кого подозревал в доносах. Наушничества он совершенно не переносил. Избегал беседовать с Нелидовой — милой Катенькой — в присутствии третьих лиц и постоянно искал укромные уголки для уединения. Суета вокруг Нелидовой приводила к случайным недоразумениям, но в случайности цесаревич не верил и всячески третировал виновных. Подозрительность его росла и укреплялась, питаясь часто пустяками и недоразумениями.

Как-то в сумерках, как на грех, Христофор Бенкендорф, в обязанности которого входили различные хозяйственные заботы, например, наблюдение за экономным расходованием свеч и топлива для каминов, вдруг увидел в дальнем зальце постоянно перестраивающегося дворца слабое желтоватое мерцание. Близилась ночь, и Бенкендорф, вместо того чтобы послать кого-либо погасить огонь, отправился сам в противоположный конец коридора. В уютной гостиной на диване он застал цесаревича, беседующего с Нелидовой. Перед ними на столике под высоким ветвистым канделябром громоздились вазы с фруктами. Старинный кофейный прибор, подаренный императрицей Екатериной, цесаревич, очевидно, велел сюда принести, чтобы сделать Нелидовой приятное. При Большом дворе царил культ кофе. Цесаревич оживленно жестикулировал, Нелидова смеялась. Они чувствовали себя на вершине блаженства. Цесаревичу ничего не было более нужно, как находиться подле боготворимого существа. И вот счастливейшие мгновения оказались безнадежно испорченными чьим-то вторжением. И чьим! Именно Бенкендорфа — мужа ненавистной и въедливой Тилли. Уж теперь она наябедничает великой княгине.

Бенкендорф не успел отпрянуть, как цесаревич обернулся и с досадой воскликнул:

— А, это опять ты, Бенкендорф!

Оставаться с ними нельзя, извиниться и уйти неприлично и опасно. Как поступить? И Бенкендорф решил присоединиться к разговору как ни в чем не бывало. Он вставил одно слово, затем второе, и все неудачно. Цесаревич и Нелидова никак на его реплики не реагировали. Камин догорал, свечи оплывали, цесаревич что-то разглядывал в окне. Нелидова перебирала бахрому на шали. Наконец цесаревич произнес с легкой иронией:

— Дорогой Бенкендорф, не хотите ли вы заняться немного политикой?

— Почему бы и нет, ваше высочество, я готов!

— Позади вас на камине лежит «Гамбургская газета». Возьмите и почитайте. В ней сообщается много нового и прелюбопытного.

Бенкендорф взял с каминной доски газету и решил познакомиться с ней повнимательнее, хотя бы для того, чтобы иметь материал для двух-трех фраз, после которых было бы проще ретироваться. Но, увы, судьба подсунула не саму газету, а прибавление к ней, с извещением о различных продажах, предложениями о найме прислуги и просьбами разыскать и возвратить сбежавших собак за приличное вознаграждение. Битый час Бенкендорф листал прибавления, не находя предлога, чтобы оставить наедине помрачневшую парочку.

Еще несколько подобных, впрочем, весьма невинных эпизодов переполнили чашу терпения цесаревича. Они служили лишь внешним выражением развернувшейся внутренней борьбы за преобладающее влияние. За всем этим стояло будущее России, ибо императрица Екатерина дряхлела, а ее фавориты не обладали качествами незаменимых управителей.

Осмелевший Вадковский, который добился расположения Нелидовой, прямо заявил цесаревичу, что его преданные друзья недовольны семейством Бенкендорфов, их ролью в политике Малого двора.

— Ваше высочество, — нашептывал Вадковский, — на чужой роток не накинешь платок. Вами пытаются манипулировать в собственных целях. Павловск, где в доме Бенкендорфов даются роскошные балы, выступает чуть ли не соперником Гатчины. Гатчину выставляют казармой, где секут солдат за пустую провинность и кормят впроголодь постной кашей.

— Ну, это вранье! Кто в это поверит! Солдат у меня сыт и доволен. Никогда и нигде в России солдаты не жили так вольно и сытно, как в моем гарнизоне. Гвардия Гатчины за меня!