Книга А если это был Он? - Жеральд Мессадье

Эммануил Джозеф покачал головой.

— Это будет потруднее, чем с теми, кто в Него верует, — сказал он задумчиво. — Но справимся.

Инчбот был явно растерян.

— Неужели Господь занимается экономикой? — спросил он. — Политической экономией?

Эммануил Джозеф рассмеялся.

— Он занимается жатвой, а я — уловом.

Молодая женщина повернулась к ним и посмотрела. Оба решили встать и уйти. Снаружи их встретил пронизывающий северный ветер. Когда улица вокруг них опустела, семинарист взял руки Эммануила Джозефа и поцеловал.

— Ступай с миром, пусть твое сердце будет кладезем света.

Они зашагали в разные стороны.

Несмотря на все свои поиски, Хэл Оберт, директор ФБР, не получил ни одного сигнала о присутствии Эммануила Джозефа. Может, это было и к лучшему. Президент Уэсли не любил опеки в делах правления.

Иоанна XXIV на самом деле звали не Иоанном, а Фелипе. Он размышлял в своей келье о непомерности задачи, легшей на его плечи после вызова в Елисейский дворец: созвать новый Вселенский собор и для начала попробовать примириться с православной церковью. Он вздохнул. Времена сильно изменились с тех пор, как его далекий предшественник Иннокентий VIII изображал из себя абсолютного монарха планеты!

Он закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и призвал Божью помощь. В своих молитвах он должен перестать быть самим собой, жалким игольным ушком, через которое может просочиться лишь один лучик за раз. Он должен избавиться от себя. Возвыситься. Сомкнутые ладони гарантировали, что его не отвлечет никакое постороннее прикосновение.

Он подумал о святой Терезе Авильской, которая в своих экстазах отрывалась от земли, превозмогая силу тяготения. О святой Бригитте Шведской. Глубоко вздохнул.

Шелест страниц книги о физических проявлениях мистицизма все же прервал его поиск света. Какое же дуновение могло перевернуть страницы труда Рейсбрука Удивительного? Да и дуновение ли это было? Фелипе открыл глаза.

Перед ним стоял человек. Папа вздрогнул. Его губы и руки раздвинулись от удивления.

— Я тоже прихожу, когда меня зовут, — сказал человек.

— Господи! — воскликнул Фелипе из-за своего письменного стола.

И он встал и направился к появившемуся в своей белой сутане, перепоясанной жгутом, и в сандалиях. Ему хотелось коснуться его, но он не осмелился.

— Можешь коснуться. Ты мне напоминаешь Фому!

Человек засмеялся, что глубоко смутило Фелипе, который и в самом деле робко прикоснулся пальцами к его руке.

— Ты же видишь.

— Господи! — повторил Фелипе.

— Ты звал меня ради совета, — сказал человек. — Надо навести порядок в церкви. Я в ней нахожу слишком много слов, слишком много законов, как и во всех человеческих учреждениях. Ваша жажда все раскладывать по полочкам беспредельна. Я могу сказать тебе лишь три слова: бедность, человечность, открытость.

Фелипе кивнул.

— Слишком много роскоши в ваших дворцах, — продолжил человек, сопровождая свои слова широким жестом, указывающим в первую очередь на Ватикан. — Начни я это изобличать, вас это оскорбило бы, ибо вы уверены, что нельзя нарушать древние традиции, оставшиеся с тех времен, когда кардиналы мнили себя князьями!

Папе сразу же вспомнился Иннокентий VIII.

— А мундиры швейцарской гвардии, Фелипе! Это же смешно! А все эти сокровища в музеях! А кардиналы, разъезжающие в роскошных машинах, как директора банков! Вы ссылаетесь на меня, а ведь мои апостолы были люди небогатые. Разве недостаточно предостерегал я богачей? Однако вы продолжаете окружать себя золотом и пурпуром! Вся эта роскошь и архаична, и досадна.

Он сделал паузу и заглянул Фелипе в глаза.

— Это о бедности, пример которой вы должны подавать в этом материалистическом мире. Что же касается человечности, то вы можете направлять людей, только если сами им подобны. Мои апостолы были женаты, Фелипе. Твои священники тоже должны брать себе жен.

Папа вздрогнул. Требование было неожиданным.

— Протестантские и православные священники женятся. Я не считаю, что они менее добродетельны, чем католические. А все потому, что они реже испытывают искушения плоти. Ведь вы не ангелы, так не отвергайте же вашу природу ложной аскезой. Помнишь, что написано в Книге Бытия: «И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному». К тому же это будет меньше отвращать смертных от священничества, Фелипе.

Папа с ужасом подумал, какая сила убеждения ему понадобится.

— Сам увидишь, — продолжил человек, — они сначала сделают вид, будто возмущены, но разум все-таки возобладает. Третье слово: открытость. Прекратите считать, что все остальные религии заблуждаются. У вас это не от рвения, а от высокомерия. Я начал с мусульман. Они ваши братья и ничуть не ниже вас.

— Господи! — вскричал Фелипе. — Но как же наши миссионеры…

— Этому будет положен конец, — ответил человек не терпящим возражений тоном. — Духовный колониализм столь же достоин осуждения, как и любой другой. Каждый говорит «Бог» на своем языке, и в перемене веры больше соблазна и боли, чем блага. Я хочу для начала, чтобы вы примирились с православными. И вмешаюсь, если понадобится, чтобы вы снова не начали ваши богословские дрязги. Мир нуждается в Боге, в Его тепле, в Его совете, в Его милосердии и мудрости. Он нуждается в простоте, а не в прахе слов и различий! Неужели мы недостаточно пострадали от filoque?[84]Византийцы были спорщики и любители мудрствовать! А их противники — тщеславцы!

Ужас был написан на лице Папы.

— Но ты, Господи… как же… — пробормотал он.

— Я не Сын Его, Фелипе, — объявил человек, покачав головой. — Как бы я мог быть Сыном Создателя и человека? Мы все Его сыновья и дочери.

Некоторое время он смотрел на своего земного собеседника.

— Но тогда, Господи, как же ты бессмертен? — вновь начал понтифик. — Распятие произошло двадцать веков назад, а ты здесь…

— Мы не умираем, Фелипе. Никто никогда не умирает. Время, текущее на Земле, — иллюзия. В истинном времени мы все бессмертны. Тем не менее некоторых Создатель выделяет особо, позволяя присутствовать в этом мире. Как меня. Или того, кого посылает, когда Его Творению угрожает гибель.

Ошеломленный этими откровениями, которые бросали вызов его рассудку, Иоанн XXIV безмолвствовал.

— Ибо я прибыл с миссией, Фелипе. Должен признать, она потерпела неудачу. Даже те, кто исповедует веру в меня, меня не признали. Леность духа и века бездумного чтения стерли память обо мне. Из меня сотворили нелепый образ, чтобы не быть обязанными в него верить.