Книга Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

— Так и прожили. Вы просто серы, мой друг, — Мануков говорил осуждающе и удовлетворенно. — И все-таки у меня к вам вопрос, и я хочу задать его именно на этом месте. Итак, вы проследовали по Москве почти от окраины до самого центра. Да-да. Еще совсем немного — и вы подойдете к Кремлю. И вот что вы можете сказать обо всем увиденном? Общее впечатление. Привокзальная площадь не в счет. Саранча! Вы заметили их главный лозунг? «Привет рабочим заготовительных отрядов!» Грабители отправляются на добычу.

— Я прочел, но…

— Потом поймете. Речь сейчас о другом. И что же вас, коренного россиянина, больше всего здесь поразило? Вот так, с налету?

Чего он на самом деле хотел от него? Скорее всего узнать, насколько для него неприемлемо все большевистское? И — врать? Стоя посреди Москвы?

Он ответил:

— Город как город. У нас там расписывают: мертвецы на улицах, с ножами друг на друга лезут… А тут — приехали, идем. Чего ждал? Не того, что буду стоять перед вами, отвечать, насколько мне тут понравилось. Не знаю, понятно ли говорю.

— Вот-вот, — одобрительно подхватил Мануков. — Можно добавить еще, что всегда опасней недооценить врага, чем переоценить. Да, мой друг, гораздо опасней…

Они миновали еще квартал, ступили в подъезд пятиэтажного дома. Преодолели два лестничных марша. Мануков остановился у одной из дверей, вставил в замочную скважину ключ, сказал:

— Вот и моя квартира.

Вошли в переднюю, довольно просторную, с голыми стенами. Мануков на засов закрыл за собой входную дверь.

— Она и в самом деле ваша? — спросил Шорохов, больше уже ничему не удивляясь.

Мануков рассмеялся:

— Боже мой! Любому солидному коммерсанту время от времени надо бывать в Москве, Петрограде, Париже, Лондоне. И далеко не всегда удобна гостиница: швейцар, портье, горничная. Лишние глаза, уши. Сколько их там! В чужую душу не влезешь.

Из передней вело несколько дверей.

В комнате, куда затем они вошли, на полу лежал коричнево-красный ковер, стояли шкаф светло-желтого дерева, два мягких кресла, широкий диван с низкой спинкой, тоже покрытый ковром, столик с фарфоровыми и бронзовыми статуэтками, коробочками, спичечницами, хрустальными флаконами. На стуле лежала стопка простыней, голубовато-серое пушистое одеяло.

— Присаживайтесь, — Мануков указал на одно из кресел. — Через минуту я буду к вашим услугам.

Он вышел из комнаты.

Шорохов озадаченно озирался. Ну и ну. И всего лишь, чтобы провести тут несколько дней. Господа! Иначе не могут. Жизни своей ни на минуту не мыслят без удобств, красивых вещиц.

Мануков возвратился.

— Все нормально, — он уселся в кресле напротив. — Да, мой друг, да, все нормально. И вот какая деталь: сейчас я вас покину; вернусь, вероятно, когда вы будете спать. Не обижайтесь. Возможности взять вас с собой у меня нет. Да и едва ли это было бы вам интересно. Но я буду помнить о вас, наведу нужные справки. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Чего же тут не понимать?

Решение Манукова уйти Шорохову очень не понравилось, но как он мог возражать?

— Кое-что, впрочем, я могу сообщить вам уже сейчас. Шорохов хмуро смотрел на компаньона.

— Фондовой биржи, как таковой, в Москве больше нет. Это совершенно точно. Маклеры, конечно, где-нибудь собираются: давление рынка неодолимо, сколько большевики ни пытаются свести на нет частное предпринимательство, из этого ничего не выходит. Но, я вижу, вы чем-то расстроены?

— Еще бы! Вы уйдете, а у меня никаких документов, вида на жительство. Не знаю, как это тут называется.

— Собираетесь куда-то пойти?

— Нет. Но обыск, проверка. Что отвечать? Мануков вынул из кармана ключ:

— Вы правы. Но завтра документы у вас будут. Сегодня же, если не станете никуда выходить, ничего, надеюсь, и не случится. Бог милостив. Только, пожалуйста, когда вознамеритесь ложиться спать и запретесь, не оставляйте ключ в двери. И не закрывайтесь на засов. Это может мне помешать возвратиться без излишнего шума. В качестве кровати, — он указал на диван, — вот это. Слышали пословицу: на войне — как на войне. Ничего лучшего, к сожалению, предложить не могу. Тут есть еще одна комната. Ее, с вашего позволения, займу я.

— Ну а пить-есть?

— Ах, вам надо и это! Из передней левая дверь от вашей — вход в столовую, или, говоря точнее, в буфетную. Там все найдете. Не очень изобильно, это не Париж… За буфетной — кухонька. Захочется чаю — не обессудьте, придется зажечь керосинку. Иметь прислугу в нашем положении не всегда удобно.

— Понимаю.

— Вот и чудесно. Выше голову, друг мой!

Он тут же ушел, а Шорохов, закрыв за ним на ключ дверь, возвратился в комнату, сел на диван, положил на колени руки.

Кремль был отсюда близко. Центр города! Наверно, где-нибудь неподалеку здесь и ВЧК — «чрезвычайка», как ее именовали в донских газетах. Ну конечно! Там не раз встречалось и слово «Лубянка» — название московской площади, на которой стоит здание ВЧК. В этих газетах писали: всякого, кто осмелится появиться на ней, хватают, уводят в подвалы, пытают… И всего только выйти к Большому театру, подняться по улице. Если бежать, не уйдет и четверти часа. Только случайно ли, что они с Мануковым уже побывали на этой площади? Он даже спросил: «Вам ничего не говорит это слово?»

В ту минуту не говорило. Он забыл, что оно вообще существует. Но теперь-то вспомнил. Там его товарищи. С их помощью арестовать Манукова, выяснить, кто он такой, что за деньги у него в чемодане, в чем цель его приезда в Москву.

Однако все-таки почему Мануков сам привел его на эту площадь? Перед уходом сказал: «Возвращусь поздно». Не стал запирать. Напротив! Оставил ключ. Это вроде бы значило: «До ночи вы предоставлены самому себе. Следить я за вами не буду». А что, если будет? Не сам он, так кто-то другой по его поручению. Хотя бы тот, кому он подавал знак на вокзале. Проверка, в чем-то наивная, как и расспросы про Лубянку, про Китай-город, про Большой театр. Очень уж уверенно считает компаньона своего простаком.

Впрочем, если Манукова сразу арестуют, не все ли равно, как он потом станет думать о нем? Пусть тогда сколько угодно укоряет себя в излишней доверчивости. Важнее другое: что если московские товарищи сейчас находят лучшим пока не тревожить заезжего гостя? Основания для такого решения есть. Его поведение им, Шороховым, контролируется. Из сводки, которую он в Ельце передал связной, Агентурной разведке это известно. Дошла ли связная до своих? Вот в чем загадка. А если нет?.. Так известно ли?

Он решил осмотреть квартиру. Такая смелость ему ничем не грозила: провинциал, полюбопытствовал — вот объяснение. Да и обязательства не заходить в другие комнаты с него Мануков не брал. Напротив, сказал, что все они к его услугам.

Начал он со столовой. Эта комната была так мала, что едва вмещала стол, два стула, буфет. Шорохов раскрыл его створки и в первый момент не поверил глазам. Не стопы тарелок дорогого тонкого фарфора, расписанных золотом, так поразили его. И не массивность серебряных ножей и вилок. На полках буфета на блюдцах и блюдах, в вазочках и ажурных корзинках лежали сыр, ветчина, икра, осетрина, калачи, варенье, масло, мед, шоколадные плитки.