Книга В когтях неведомого века - Андрей Ерпылев

Увы, он ткнулся носом в шершавую кору, еще хранящую тепло девичьего тела, а дробный звон железных цепей, рухнувших к подножию столба, вернул его в действительность.

Площадь замерла в искреннем недоумении, так что стало слышно жужжание мух возле коновязи на противоположном ее конце. Никто из присутствующих не мог поверить своим глазам, а некоторые даже привставали на цыпочки и, крестясь, искали глазами ту лягушку или мышь, в которую превратилась после колдовского поцелуя приговоренная к сожжению ведьма.

Пауза затягивалась, и Арталетов не нашел ничего более уместного, как, обернувшись к онемевшей толпе, виновато развести руками и поклониться, будто Дэвид Копперфильд, только что совершивший на глазах у всех очередное чудо.

– Колду-у-ун? – неуверенно раздался наконец чей-то одинокий удивленный возглас, который тут же был подхвачен сотнями глоток.

– Кол-дун! – множеством перекошенных от ненависти ртов взревела толпа, наконец-то дождавшаяся долгожданного сигнала. – Еще один колдун!! Кооолдуууун!!!

Десятки цепких рук схватили Георгия за полы одежды и ножны шпаги и мигом свергли с недолговечного пьедестала…

27

Я не вассал его, не связан

С ним нерушимостью обета

И заодно ему обязан —

За хлеб и воду, чем все лето

В темнице, солнцем не прогретой,

Мне стража умерщвляла плоть.

Пускай ему воздаст за это

С такой же щедростью Господь![79]

Франсуа Вийон. «Большое завещание»

Грех жаловаться, камера печально известной Бастилии, в которой очутился несколько помятый при «задержании» Арталетов, могла легко претендовать на звание роскошной. Не исключено, что здесь во времена оные томился даже кое-кто из особ королевской крови, настолько ухоженным выглядел этот каменный мешок, просторный, сухой и уютный по сравнению с теми, которые довелось видеть Георгию дома в исторических фильмах.

Судя по стенам, щедро украшенным «граффити», за неимением баллончиков с цветной краской, более привычных нашему герою, глубоко врезанных в древние каменные глыбы всякого рода подручными средствами, здесь, помимо родственников венценосных особ, перебывала по меньшей мере половина цвета дворянских фамилий Франции чуть ли не со времен Капетингов, если не Каролингов[80]…

Нашел Георгий, среди мастерски выполненных вычурных гербов, рыцарских эмблем, сердец, пронзенных кровавыми стрелами, и лаконичных надписей типа «Le chevalier Rohan ici ete»[81], также и родное до боли «Здесь был Вася», исполненное старославянским шрифтом с истинно русской основательностью.

Неизвестно, кем был этот Вася и чем именно он прогневал власть предержащих, но даже при беглом взгляде на творение его рук в душу закрадывалось невольное уважение перед упорством, с которым наш суровый соотечественник вгрызался в неподатливый камень… По сравнению с эпохальным трудом загадочного узника все остальные образчики «настенной живописи» казались чем-то эфемерным и несерьезным… Нечего было и пытаться повторить сей подвиг, не имея под рукой пневматического отбойного молотка с набором алмазных и победитовых зубил, а то и чего-нибудь посерьезнее. Почему неизвестный Вася не продолбил с тем же упорством лаз наружу, для Арталетова так и осталось тайной за семью печатями. Вероятно, просто из принципа…

К слову сказать, наш узник тоже мог попробовать проделать нечто подобное тому, что совершил в замке Иф некий Эдмон Дантес, описанный в своем романе Дюма-отцом, то есть приняться за подземный ход, благо достаточное количество инструментов для этого имелось.

Всевозможные орудия для предстоящего побега начали поступать извне сразу же по водворении Георгия в крепость с любой оказией, начиная от подброшенного под дверь камеры позвякивающего свертка и заканчивая начиненным всякой всячиной пирогом. Беру на себя смелость утверждать, что узник пользовался большой популярностью, так как камеру по истечении пяти дней заточения украшали две кирки, малая саперная лопатка, солидных размеров лом, пять веревочных лестниц, смотанных в клубки различной величины, дюжина всевозможных напильников, лобзиков и ножовок по металлу, невообразимое количество ножей, стилетов, кастетов и прочего холодного оружия, среди которого особенно умиляла несколько зазубренная абордажная сабля… Что касается наличных средств, то содержимым всевозможных кошельков, мешочков и свертков можно было подкупить весь полицейский корпус Парижа, замечу, далеко не чуждый коррупции. Спрятать все это в камере было нереально, к тому же незачем, поскольку посещавшие время от времени заключенного тюремщики всегда деликатно делали вид, что не замечают груды недозволенных в местах лишения свободы предметов. Арталетову оставалось только со вкусом расставить и развесить по стенам свою коллекцию, сетуя время от времени, что восемнадцати лет для ее пополнения и практического использования, как у графа Монте-Кристо, у него в запасе, скорее всего, нет…

Из того факта, что один из рашпилей поступил в огромной кулебяке вместе с двумя изысканно запеченными мышами, Георгин сделал вывод о причастности к делу его освобождения некоего кота, предпочитающего кожаную обувь и, видимо, чувствующего себя должником шевалье за спасение от монфоконской петли, да к тому же и за нечто более материальное из кардинальских «закромов». Несколько зловещего вида скляночек, криво наклеенные этикетки на которых пестрели маловразумительной для тогдашнего глаза кириллицей: «Яд», «Снотворное», «Слабительное», «Разрыв-трава», «Одолень-корень», – свидетельствовали о том, что круг сочувствующих пленнику ширится, захватывая окрестные леса и поля…

Питание поступало так же бесперебойно, и далеко не одни пироги с малосъедобной начинкой, к которым, особенно после посылочки кота, узник питал некоторое недоверие. Д'Арталетт, например, смог изрядно расширить свои познания в области вкусовых качеств бургундских вин и страсбургских паштетов, кальвадоса и устриц, шампиньонов и варенья из розовых лепестков и грецких орехов… Причем поглощать все это в одиночку с опасностью для желудка Георгию не пришлось: редкая его трапеза обходилась без приятного общества – вездесущего Леплайсана с зеленым «довеском» или кого-нибудь еще из друзей-собутыльников. Словом, хотя следователи узнику и не докучали, за полной никчемностью дознания (факт колдовского освобождения ведьмы Жанны с места казни могли засвидетельствовать три тысячи шестьсот сорок два человека, как было записано в тощем деле Арталетова), скучать ему не приходилось.

Вот и в этот день, плотно позавтракав, Георгий валялся в кровати, закинув ноги на столик, уставленный фруктами и бутылками, ковыряя в зубах огромной зубочисткой и присматривая на стене достойное место для новой жемчужины своей коллекции – коловорота для бурения камня, богато инкрустированного золотом, только что прибывшего в дежурном пироге с зайчатиной и обернутого неким надушенным письмецом, – параллельно тоскуя по совершенно невозможному в этой эпохе телевизору.