Книга Охваченные членством - Борис Алмазов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почему именно она? Да потому хотя бы, что другой нет! Ведь все, что писалось и говорилось о казаках в широко известных работах знаменитых историков, никакой критики не выдерживает! Он тогда жил уже в новой, недавно полученной квартире, где основную часть интерьера составляли книги. И ему выло просторно за столом и покойно в старом доме, только что вышедшем из капитального ремонта.
Но «медлительные люди, вы немного опоздали!»
Он уже был неизлечимо болен. Перенес инсульт и мучительно учился писать левой рукой.
Правая рука не работала, приволакивалась нога, но мозг трудился безупречно, а парадоксальная остроумная речь все так же завораживала слушателей.
— Лев Николаевич, ответьте, пожалуйста, на самый главный для нас, казаков, вопрос: «Кто мы — сословие или народ? »
— Грубо говоря, безусловно, народ... А точнее — этнос. Очень старый этнос, очень древний... Насколько древними могут быть народы. То есть вы, безусловно, не беглые! Боже вас сохрани! А вот какой это этнос и как это происходило с казаками — надо говорить отдельно.
И он говорил, говорил... часа три!
И три часа снимала его принесенная нами телекамера. Мы положили ее, включенную, так, чтобы она не мешала Льву Николаевичу. Но один из нас, что все норовил сняться рядом с Гумилевым, передвинул на столе цветы, и они закрыли лицо Льва Николаевича.
Голос его есть, а в кадре одни розы!
И напоследок все тот же, который не столько слушал, сколько размышлял, как он будет всем рассказывать, что был у Гумилева и даже снимался с ним рядом, льстивым голосом его спросил:
— Лев Николаевич! Чем бы мы могли вас порадовать?
Гумилев посмотрел на него взглядом «как солдат на вошь» и ответил:
— Вкусы у меня самые простонародные — люблю водку и мясо!
Это было его последнее интервью.
...Казаки провожали Льва Гумилева в последний путь. Казаки восстанавливают его могилу, потому что ее регулярно оскверняют. Зачем? Кто? Трудно сказать... Скорее всего, это делают те, кто никогда не станет вровень с его подошвой. От ничтожества своего и оскверняют.
Л. Н. Гумилев Фразы и цитаты
«Однажды я проанализировал: сколько же букв я произношу правильно. Оказалось, шесть. Твердый знак, мягкий знак и еще четыре».
«Однажды, в перерыве между отсидками (я, правда, успел кандидатскую защитить, а потом привычной тропой на лесоповал...), сидим мы с мамой дома, жрать нечего, денег нет, а выпить хочется ужасно. И я начал маму дразнить. Начал разговоры, в смысле, ну что вы за поэты! Вот Пушкин, Державин, Лермонтов — это да! Это золотой век поэзии, а вы — так себе — серебряный.
Мама помолчала, потом говорит: «Я это покупаю!» И откуда-то из загашника выдала на маленькую. И вот удивительное дело! Прижилось! Теперь даже термин такой существует: «Поэты серебряного века». В том числе и мама. И папа. Даже удивительно.
Телекомментатор Александр Невзоров: — Лев Николаевич, вы — интеллигент?
Гумилев: — Боже меня сохрани! Нынешняя интеллигенция — это такая духовная секта. Что характерно: ничего не знают, ничего не умеют, но обо всем судят и совершенно не приемлют инакомыслия. Ля — солдат. И папа у меня был солдатом, и дед. Я — солдат. И достаточно просвещенный человек.
«Это случилось пятьдесят килограммов тому назад» — такая временная шкала, во-первых, объясняет мои нынешние габариты, а во-вторых, наглядно иллюстрирует ту бездну времени, что отделяет нас от минувшего.
Так вот. Пятьдесят, а может быть, даже шестьдесят килограммов тому назад, когда я, сохраняя жокейский вес, обучался на театроведческом факультете Ленинградского института театра музыки и кинематографии, Клара Михайловна заканчивала режиссерское отделение вышеуказанного вуза. Я ее, тех времен, прекрасно помню. Эффектная девушка — пальто внакидку (несколько выше средней упитанности. Этим и объяснялась, я думаю, манера носить пальто), в окружении молодых и талантливых студентов-коллег.
Поэтому, когда она пригласила меня на телевидение вести детскую телепередачу, мы встретились как старые знакомые. Правда, Клара Михайловна Фатова обладала большей динамикой в прибавлении веса, чем я, и уже сильно разнилась в этом с большинством телевизионных дам.
Выделялась она и яркой талантливостью, и, мягко говоря, своеобразным характером.
Своим пониманием того, что, собственно, должна собою являть телепередача, она обгоняла современную ей телепродукцию лет на двадцать—двадцать пять. Она — прирожденный режиссер шоу! А о каких шоу можно было говорить в семидесятые годы, когда на голубых экранах господствовала «горовящая говола» партайгеноссе. Она и сейчас не больно видоизменилась, хотя теперь именуется на американский лад «ток-шоу». Шоу в прямом смысле, радостного, пестрого и зажигательного букета остроумия и веселья, там и не ночевало...
Именно Клара Михайловна закладывала основы того, что сейчас составляет стиль телепрограмм: динамика действия, музыка, остроумие, смена планов, сияние звезд... До сих пор помнят питерцы передачу «Кружатся диски»... и, может быть, циклы передач с моим участием при ее режиссуре. Но каких мук ей стоило быть первой, если даже мою бороду (я был первым в СССР телеведущим с бородой!) пришлось «выторговывать» в Москве. Об этом мне постоянно напоминала Клара Михайловна.
— Борис Александрович! — кричала она из поднебесья монтажного окна над телестудией. — Вы же неотразимы с вашей этой бородой! Это даже Москва вынуждена признать! Вы красивый и умный мужчина! Один случай на миллион! Что же вы ползаете но студии, как таракан на сносях! Где ваша искрометность, черт побери! Куда вы засунули ваши мозговые извилины! Мне ску-у-учно! У-у! Вы же должны рассыпать остроты! Это же должны быть «брызги шампанского»! А у вас какой-то затянувшийся аборт!.. Ну, рожайте, вашу неповторимость и гениальность, уже быстрее! При вашей-то роскошной бороде!
Сама она, именно искрометная и остроумная, никак не могла примириться с тем, что большинство ее коллег этими свойствами не обладали. Она ссорились! Орала! Курила и пила валидол. Но если ей нравилось снятое, она расплывалась в улыбках.
— Всем глубокое мерси! Как говорится, «запись сделана!», — и, с трудом спускаясь по стонущей пожарной лестнице, изображала порхание мотылька, напевая: «Я маленькая балерина!»
Она тонко чувствовала и ценила остроту. Над хорошим анекдотом хохотала, разбрызгивая по студии слезы. А потом долго ставила на место вывернутые щеками веки. Она жила в веселом и ярком мире фантазии. Она сама оставалась частью этой фантазии. И суконно-серые чиновные глупые люди и слова ее просто расстраивали. Как всем одаренным людям, ей редко нравились собственные передачи, она все время норовила улучшить, оживить, переделать... « делать их яркими, светящимися, необычными...
Телевидение занимало большую часть ее жизни. Кроме телевидения только еще две заботы занимали ее сознание: Фатов — так она звала мужа и Чипполино — так она звала пуделя.
