Книга Эрон - Анатолий Королев

Подчиняясь врачу, Надин присела на корточки у низкой кровати и осторожно подняла руку, что свесилась до самого пола. Невероятно — она видела тонкие нервные пальцы с ревматическими суставами и одновременно осязала легкие скользкие перья, оперявшие руку. Свет потустороннего зеркальца стал острей и неистовей. У героини уже слезились глаза от стробоскопических вспышек, зато прокуренный голос юнца в белом халате стал тише, примолк и отвратительный зудящий звук звона холодной воды, льющейся из крана в железную раковину. На востоке полумрак нездорового жилища был прочерчен ровной линейкой света. И там — в запредельном жалюзи чертежа — играла золотистая гроза бытия… кстати, предупредил врач, выключая проклятый воющий кран и вытирая мокрые руки носовым платком, если вы здесь увидите одного мальчика — не бойтесь. Это отвратительный карлик известного толка. Малый носит паричок и красит губки, выдавая себя за свежего мальчика девяти-десяти лет. Гоните его в шею или сорвите парик — малый совершенно лыс. Доктор, он тоже болен? Только тут Навратилова замечает, что разговаривает не с человеком, а с грязным халатом, висящим на гвозде в стене, и обманута рефлексами света, которые приняли столь причудливый облик юркого зубатого личика. А голос принадлежит на самом деле темному, курчавому карлику, который прятался как раз под раковиной, за дрянным чемоданом с перемотанной ручкой, дергал цепкой ладошкой полу того халата. Тусклые, глубоко посаженные глаза того карлика излучают страх, а рот, наоборот, храбрится, дерзко гримасничает и высовывает розовый собачий язычок. Брр… Он стар и похож на лобастую цирковую обезьянку, одетую в короткие штанишки и лаковые ботиночки. Обезьянничая и кривляясь, тот гадкий карлик объясняет Надин, что все, что она видит вокруг себя, на самом деле — типичные наркотические видения и что нет перед ней никакого карлика, нет ни бескрылого ангела на узкой солдатской кровати, и Москвы вокруг никакой тоже нет, а есть тривиальная палата в Энской клинике, что перед ней — пациенткой — лечащий врач Стебельков, а она — неизвестное лицо, ставшее жертвой одного психиатра, некоего Побиска Авшарова, который экспериментировал на жертве с дозами диэтиламида-лизергиновой кислоты по методике известного авантюриста от психиатрии доктора Грофа, и вот результат — на койке тело неизвестной молодой женщины, которая бредит наяву. Вы что, смеетесь? отшатнулась Навратилова от гадкой рожицы; я в своем уме и признаю права ирреального. Поверьте, ангелы существуют, и это такая же правда, как то, что существует Господь.

Словом, развилка романного смысла обозначена резкой чертою, и каждый бессонный читающий волен выбирать свою версию вблизи или вдали от роковой линии умаления человеческого и здравого, слишком человеческого и слишком здравого.

Итак, Надя буквально впивается глазами в темного карлика и, наконец, с облегчением, чувствует, как из тусклой облачной глубины пасмурного глаз ища на левой стороне лица к ней на помощь пробивается спасительный солнечный луч, и — в разрывах дождевых облаков — она видит заветного искомого золотистого мальчика с зеркальной ладошкой, бегущего по краю круглого радужного зрачка. Она слышит его набегающий смех и к огромному счастью вновь застает самое себя в центре пустого идеального пространства лицом сначала к востоку, где льется холодная вертикаль родника в зеркальную ладошку шалуна, а затем лицом к парящему над полом спящему крылатому существу с тем самым лицом, которое она так давно и недавно и несчастно потеряла и которое так счастливо наконец нашла: безбровые дуги, узкие скулы, мраморные веки работы Микеланджело, детская улыбка на полусонных губах; огромные снежноперистые крылья, текущие вниз водопадом летучей пены. Его радужное тело все кипит от солнечных брызжущих бликов, как морская гладь, и слепит глаза. Золотой мальчик бегает но влажному песку вокруг его губ, и вот спящий просыпается от смерти, раскрываются ангельские глаза. Их взгляды встречаются. Кто Ты? спрашивает Навратилова.

— Я — Аггел. Я — твой шанс взглянуть на жизнь и природу вещей чистым пристрастным взглядом летящего сквозь истину.

— И сколько взглядов ты дашь мне?

— Ровно тридцать ангельских взглядов, и ты получишь ответы на все, что сможешь увидеть. А увидеть и спросить — это одно и то же.

— А кто этот золотой шалун с зеркальной ладошкой, который бегает в уголках твоих губ по кромке песка у моря?

— Вечность, — сказал Аггел прямо ей в сердце, — есть играющее дитя, которое бросает кости. Царство над миром принадлежит ребенку, — продолжил он, — но это вовсе не значит, что нет ни справедливости, ни провидения, ни воздаяния, ни Страшного суда. Все есть. Просто гарантия бессмертия — это вечное восстание из ничто — делает человеческую жизнь чем-то вроде бытия понарошку, и это понарошку и есть суть Божественной игры. И золотой мальчик — ее олицетворение. Он — соль зеркала. На его коже отражается небо решений и его завет. Он — играющее начало игры.

Надин приблизила свое лицо к золотой зеркалистой коже голыша на краю моря и явственно увидела его двойное отражение, наплывы двух пар глаз — своих и глаз ангела. И как сладок и правилен был такой вот согласный четырехглазый взор. Таким же правильным п истинным — истинно человеческим — было чувство крыл за спиной и — дивное дело! — оказывается, каждый взмах был не птичьим и подражательным, а сверхчеловеческим, ангельским и не имел никакого отношения к телесному, а был взмахом морального решения, сдвигом мысли, окраской чувства. Итак, взмах — Боже! Как велик мир. И каждая его клеточка пронизана величайшим символизмом. Аггел в слезах обожания вылетает в окно, и Надин, замирая от чувства рождения, видит перед собой мелькание черт огромного города — но как мало он похож на ее Москву. Под ней разверзлись уличные бездны сразу трех мировых столиц: обсидианового Мемфиса, глиняного Вавилона и мрамористого Рима. И в каждой расщелине зияют злые лики столетий. И все это кошмарное движение приливом магмы и мрака идет к невинному зеленому безлюдному Боровицкому холму, где пылает исполинский куст терния в мелких розово-блеклых сладких цветах. Надин не успевает спросить, куда подевался Кремль, виды на дом Пашкова или безобразный перистиль библиотеки имени Ленина, потому что ответ Аггела наплывает раньше, чем она успевает помыслить вопрос до конца. Это третий ангельский взгляд, и он имеет именно ангельские черты, а не городские человеческие сиюминутные, впрочем, — твой город на месте, и там идет дождь.

Но дождь испаряется в мгновение ока, полет к терновому кусту неопалимой купины на макушке холма протекает над жаркой пустыней упавшего в Москву-реку гада с закинутым лицом прекрасного юноши. От прикосновения к раскаленному телу речная вода шипит змеиным шипом. Как бесконечна опрокинутая грудь поразительного гада — безводная марсианская Фарсида в поземке красного песка вокруг двух сосков — это вулкан Олимп и яма кратера Юта в долине Хриса. Аггел пролетает над ощеренной пастью в мраморных скалах зубов, покрытых зеленой слизью, над кровью кротких, льющей из набухших десен, — рот Коцита полон прекрасных русских купальщиц в резиновых шапочках фабрики «Красный треугольник», они звонко смеются, играют в водное поло, черпают ладонями, кубками, снятыми шапочками эликсир молодости. Чем ближе к центру бассейна «Москва», тем больше молодых глянцевых грудастых тел, чем ближе к бортикам и дальше от центра, тем страшнее картина — весь край кафельных десен бассейна полон гадких вислых голых косматых старух, жадно спешащих в фонтан молодости. Гад содрогается, и в центре водного зеркала вскипает и вылетает вверх холодное жидкое стрекало, кончик той алмазной струи облицован алым перламутром; струя держит напором крохотный шарик, облетая который Надин с ужасом видит, что эта сама Земля, космический глобус в разрывах клочковатого мрака — абрис Аравии, контур Сомалийского побережья, гористый клинок мыса Рас-Асир в пенных набегах Индийского океана. Взмах, взмах, движение чувства. Их ангельский полет сопровождает хоровод загипнотизированных птиц — перышки птах — ласточек, стрижей и голубок — трепещут от ужаса, кругленькие глазки умоляют о пощаде, клювы — о пище. Когда в прибрежном тумане появляется голый скалистый берег рептилий, Надин невольно переводит дыхание. Земля! Но это неземля, возражает ей Аггел словом, сказанным прямо в сердце. Но что все это значит, спрашивает окрыленная пленница.