Книга Просвещенные - Мигель Сихуко

Сую телефон обратно в карман.

Мужчина по радио не унимается.

— Смерть США! — возвещает он. — Это наизлейшие вруны и сволочи. Сегодня чудесный день.

Рекламная пауза. Женщина поет знакомый джингл про сигареты: «Закурил свою „Надежду“, и зажглась в глазах надежда».

Электронные звуки, позывные радиостанции, и вот гулкий голос, не тот, что прежде, говорит:

— Вы прослушали интервью шахматного чемпиона Бобби Фишера, которое он дал в прямом эфире по телефону из Багио, комментируя террористическую атаку на Всемирный торговый центр, повтор от двенадцатого сентября две тысячи первого года. Мы предложили вашему вниманию этот повтор перед новым интервью в прямом эфире, но прежде несколько слов от наших спонсоров…

Ходили слухи, Фишер в бегах: американское правительство уже давно разыскивает его за нарушение эмбарго, ведь он сыграл матч в Югославии. Особый гнев властей он вызвал тем, что, стоя перед камерами международных телеканалов, плюнул на приказ, запрещающий ему играть. Фишера нашли: кто-то узнал его, несмотря на растрепанные волосы и бороду, когда он с нечеловеческой легкостью обыгрывал старичков в парке Бернхэм в Багио. Фишер в изгнании: он поселился у филиппинского гроссмейстера Эухенио Toppe, и тот познакомил его с Джустин Онг, двадцати двух лет, которая впоследствии родила Фишеру дочь Джинки.

Я иду по улице, и его разглагольствования тонут в урчании, свисте и криках улицы.

А что бы на это сказал Криспин? Когда Сьюзен Зонтаг[171]публично распяли за ее реакцию на теракты одиннадцатого сентября, он был зол до исступления. Она сказала, что это не было проявлением трусости. Это злодеяние, но не трусливое. Криспин побежал к компьютеру, чтобы отослать ей письмо, выражающее согласие и поддержку. Когда он рассказал мне об этом инциденте, я заволновался, почувствовав, что тоже согласен. Волнение переросло в страх. И больше всего меня напугали размышления о том, как перекосило современные представления о храбрости и трусости и как скользок между ними склон. Мое привычное представление о героизме оказалось негодным, и это меня насторожило.

Уличная торговка, присев на корточки возле своей тележки, смотрит на меня и улыбается. У нее всего три зуба — два сверху, один снизу. Я оборачиваюсь, но позади меня нет ничего особенного. Торговка улыбается еще шире и пытается подняться, чтобы подойти ко мне.

Подходит автобус, притормаживает. Я бегу вприпрыжку, чтобы поспеть на него.

* * *

Если отношения Сальвадора и Оскурио за последующие годы лишь углублялись, пунктир его романа с Миттеран был прерывистым ровно настолько, чтобы удержать его от других романтических связей. Согласно мемуарам Сальвадора, за те четыре года, что он провел в Европе, они встречались всякий раз, когда Миттеран бывала в Барселоне (а наезжала она частенько), дважды они пересекались в Париже, и еще у них было двадцать три тайных свидания. Рандеву на перевале Симплон, горнолыжный курорт на Маттерхорне в Цермате, лето в Лигурии, две «незабвенные поездки в Лондон ради достойных забвения» спектаклей, месяц в корсиканской деревушке возле Аяччо, кулинарный фестиваль в Эссене (закончившийся подогретой киллепичем публичной перепалкой в Дюссельдорфе) и другие оказии, возникавшие в ходе концертных туров Жижи и вследствие ее участия в бизнесе Рауля, занимавшегося поставкой деликатесов для таких магазинов, как «Fortnum & Mason», «El Corte Inglés» и «Fauchon».

«Как у такого кретина может быть такой отменный вкус? — писал Сальвадор о Рауле. — В конце концов, титул ему купил отец, алжирский эмигрант, наживший состояние на сомнительных сделках с оливковым маслом. Именно нувориши одержимы своим делом, а значит, и лучше его понимают. Жижи, с ее назойливой любовью к абсурдным ситуациям, всегда привозила мне гостинцы; в нарядной упаковке, как правило, почему-то обнаруживалась свежая ливерная колбаса, над которой мы смеялись, но оставляли нетронутой».

Из готовящейся биографии «Криспин Сальвадор: восемь жизней» (Мигель Сихуко)

* * *

Именно после той новогодней вечеринки наш любимый друг переменился навсегда. После рандеву с Сэди в небольшой гостинице на вершине М — Пипо прыгнул в авто и на бешеной скорости приехал к нам. Потом, подвыпив как следует, он рассказывал, как жестоко Сэди обошлась с ним, преспокойно сообщив еще не в прибранной постели, что в ближайшие выходные она, его недосягаемая Сэди, останется недосягаемой, поскольку собирается вернуться в Эг-Морт с Раулем, чтобы провести августовские праздники с ним и ее семейством. Как будто не было ни прошлой ночи, ни обещаний, которые они, взявшись за руки, давали друг другу на пляже в Ла-Кончи месяц тому назад. Пипо и Сэди так истово уединялись все четыре дня, проведенные в отеле «Мария Кристина», что в поезде по дороге домой его лицо за версту светилось самодовольной ухмылкой: наконец-то он сделал ее своей на все сто. Он рассказывал мне об этом, не замечая ревности в моих глазах.

И вот теперь он снова раздражал мой слух какой-то чепухой.

— Чего ради, — вопрошал он, изрыгая пары амонтильядо и рвоты, — я блюду эту ничего хорошего не сулящую верность просватанной невесте, как будто ее греховные действия по отношению к Раулю — этому эстремадурскому графу, носачу и рогоносцу, тут же, по соседству в Андае, совершающему деловую поездку… о чем это я?

— О греховных действиях, — подсказал я.

— А, да. Как будто эти вот греховные действия есть мои личные победы! В действительности под маской любви таилась всего лишь любовь к запретному. Теперь я в этом убедился. Возможно, я не так люблю ее, как ненавижу его.

Я пытался на него злиться за его безрассудство и черствость. Пипо гнал мой «бугати» из М — через проливные дожди, мутные от песчаных бурь Северной Африки. Лобовое стекло запотело почти до непроницаемости, а тормоза завизжали, когда он резко затормозил, чуть не пропахав ряд столиков у входа в «Els Quatre Gats»[172], где мы, его друзья, выпивали под восхитительным, только что прояснившимся небом. Безответственная ночная езда нисколько не протрезвила его. Я был, конечно, вне себя. Но Пипо всегда был слишком обаятельным, слишком красивым, чтоб долго злиться на него.

Потом он щедро посыпал рану солью. Среди большой компании, которую он позднее пригласил к себе наверх, был и Макс, мой бывший любовник. Именно с ним, как потом выяснилось, забравшись на крышу, Пипо выкурил свою первую трубку опиума. На следующее утро не было недостатка в ехидных сплетнях относительно того, что произошло между ними под безлунным небом.

За завтраком я вызвал его на разговор, стараясь не выдавать себя, стараясь не пялиться на его бедра, выглядывающие из-под моего короткого халата.