Книга Почти рукописная жизнь - Евгений Гришковец

5 октября

У спектакля «Прощание с бумагой» на самом деле не один, а два сюжета – общий и частный. Частный легко вычитывается из названия: Гришковец размышляет о том, как электронные носители информации вытесняют бумажные. Общий же не столь очевиден. Автор говорит о времени, о пустоте и о том, что технический прогресс для каждого отдельного человеческого существа – это приближение к небытию, потому что прогресс приходит со временем. А время – это и есть осознание небытия. Поэтому Гришковец начинает рассказ со слов «никогда» и «навсегда» – и они потом откликаются воспоминанием о детском страхе перед чернотой в щели почтового ящика да и той видимой чернотой, что просматривается в финале за шеренгой синхронно открывшихся за спиной Гришковца дверей. Да и смиренный, молчаливый уход героя в конце спектакля несёт в себе что-то большее, чем просто прощание с бумагой.

Подробнее – Роман Должанский в «Коммерсанте».

«Прощание с бумагой» – это не только остроумные (с привычным налётом грусти и ностальгии) размышления Гришковца об уходящем в небытие «гаджете» – бумаге, о его замене более совершенными и практичными устройствами. Нет. Посыл спектакля куда объёмнее. Это не привычное для Гришковца самокопание, выводимое им на универсальный уровень общего воспоминания. Жанр нового моноспектакля можно было бы определить как спектакль-сообщение, привлечение внимания к некой актуальной проблеме.

Подробнее – Ася Иванова в «Вечерней Москве».

Порою этот монолог начинает походить на поэзию: так страстно и любовно актер говорит о книжных корешках и белоснежном листе А4. Чувствуется, что для Гришковца это очень личная и важная тема. Ведь известно, что все свои тексты (кроме постов в ЖЖ, которые потом тоже превращаются в книги) он пишет от руки.

Подробнее – Марина Шимадина в «Известиях».

Спектакль начинается всего с двух слов – «навсегда» и «никогда». А дальше… как только он один умеет – эти два слова становятся кирпичиками, на которых вырастает стройное здание. По нему ведёт гид – Гришковец, – и только он своей филологической экскурсией способен разбередить душу, растрепать нервы, расшевелить мысли.

Интервью Марины Райкиной в «Московском комсомольце».

Когда-то Алексей Левинский сказал мне, что ему интересны не рецензии, а то, о чём думает критик во время спектакля. Можно, я расскажу, о чём думала на новом спектакле Евгения Гришковца «Прощание с бумагой»? Можно, я расскажу, не дожидаясь разрешения?

Евгений Гришковец – это анти-Серебренников. Когда того назначили худруком Театра имени Гоголя, он разразился постом в ФБ: насмехался над тем, что в театре пахнет борщом, а объявление на доске приказов напечатано на пишущей машинке. Всё, что презирает Серебренников, дорого Гришковцу. Во всяком случае, пишмашинке, как живой женщине, посвящено признание в любви.

Подробнее – Марина Тимашева в «Петербургском театральном журнале».

10 октября

Наконец я могу хоть что-то сказать о том, что происходило со мной в последние три недели. Это были самые плотные, самые насыщенные и трудные, но в итоге точно самые счастливые дни в этом году. Мне удалось, или пришлось, сам уже не понимаю, отрепетировать и выпустить спектакль «Прощание с бумагой», а потом сыграть его восемь раз в Москве и Санкт-Петербурге…

Вчера вернулся домой. Но вернулся я из Тбилиси: после премьерных спектаклей в Питере я улетел на три дня в свой любимый город к любимым друзьям… Я сам себе сделал подарок по случаю выхода нового спектакля. Правда, в Тбилиси я не только отдыхал. Точнее, не столько отдыхал, сколько работал. Но что я там делал – об этом я напишу отдельно и завтра.

Теперь о премьере…

23 сентября я прилетел из Калининграда в Москву и сразу поехал в театр. В театре меня ждали уже собранные декорации спектакля, премьера которого была назначена на 27 сентября. За четыре дня, включая день прилёта, мне нужно было обжить декорации, придумать и понять их предназначение, а также освоиться в них, к ним привыкнуть, придумать свет, сделать звуковое оформление и всего-навсего выпустить спектакль.

В течение почти двух дней я даже оставлял за собой некое внутреннее право отказаться от декораций и играть спектакль на голой сцене. Мне никак не удавалось понять, что же за пространство предложила мне художница Лариса Ломакина. Оно мне казалось то слишком конкретным, то, наоборот, чересчур абстрактным, то излишне домашним, то чересчур холодным. Я часами сидел и смотрел на сцену. Потом ходил по ней и постоянно повторял текст. Но текст и художественное пространство не складывались. Мне казалось, что голова в какой-то момент просто взорвётся и ничего не получится. Я не способен был ни с кем разговаривать, кроме как с технической группой спектакля. Я не воспринимал никакую постороннюю информацию… Я даже не помню, совсем не помню, что я ел и ел ли, и не помню, чтобы спал… А потом сам собой и как-то очень легко придумался, родился, появился финал спектакля, для которого декорация была совершенно необходима. Финал, без которого я теперь не вижу самого спектакля и который не мог появиться без декорации. После того как был найден финал, спектакль сложился, сросся и получился словно сам собой.

Теперь я могу уже говорить, что спектакль получился. Наверное, впервые за долгие годы я могу так сказать практически сразу после его выхода.

Я абсолютно не ожидал того, как он будет принят публикой, не рассчитывал на ту реакцию, какую получил на спектакле. До самого последнего дня, до самой последней минуты перед выходом на сцену и даже уже стоя на сцене я ещё нёс в себе огромные сомнения по поводу нужности спектакля кому-нибудь, кроме меня…

Я не помню такой реакции публики со времён первых исполнений «Как я съел собаку» двенадцать с лишним лет назад. Во время тех давних и первых моих выступлений в зале было очень много удивления. Причём удивления с обеих сторон. Я видел, что людям нравится и интересно то, что я делаю на сцене. А поверьте, тогда я был на сцене очень робок и по-настоящему застенчив. К тому же спектакль-то в первоначальном виде шёл чуть больше часа двадцати. Это были какие-то маленькие зарисовки, из которых потом получился спектакль, который вы, возможно, видели. Людям нравились мои первые выступления, и меня это очень сильно удивляло. Думаю, что моё удивление было весьма заметно. А люди удивлялись тому, что видели и слышали… Потом удивление прошло. Прошло также с обеих сторон. Я был уверен, что оно никогда больше не вернётся.

И вот 27 сентября я снова испытал незабываемое, но давно не приходившее чувство удивления. Радостного удивления. Я никак не ожидал столь сильной и открытой реакции на то, что звучало со сцены. Я же говорил о ерунде, о мелочах. Я начал с промокашки… А получил из зала мощную волну радости! Точнее, волну радостного удивления. Люди снова, как двенадцать с лишним лет назад, удивились тому, что услышали.

Я рад и даже счастлив оттого, что ошибся, сомневаясь в том, что тема, которой я так скрупулёзно и долго занимался, будет интересна, а главное – важна людям, с которыми мы вместе живём в одном времени и стране. Восемь вечеров я выходил на сцену и опасался, что удивление и радость первых спектаклей как-то закончится и для зрителей, и для меня. Но, к счастью, ничего не закончилось. Наоборот… В грядущее воскресенье у меня спектакль в Челябинске, а потом два спектакля в Екатеринбурге, затем в Перми. Я уже сейчас с нетерпением жду выхода на сцену.