Книга Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

ним. Поднялись и опустились пики.

Щегловцы рассказывали о последних минутах Смолякова и старались не смотреть в глаза шлиссельбуржцев, — не смогли мужики отстоять, уберечь от беды своего управляющего, не смогли.

— Если б у нас хоть плохонькие ружьишки были, — горестно вздохнул крестьянин, тот, который во время спора в амбаре говорил, что он и есть народ…

Убитого привезли в поселок. На похороны собрался весь Шлиссельбург, все заводские рабочие. Ивана Смолякова предали земле не на кладбище, а посреди поселка, на перекрестке улиц, чтобы никогда не забывать о случившемся на мызе Медэм.

Плуги, присланные на завод Смоляковым незадолго до смерти, были вовремя слажены и отосланы в Щеглово. Там в назначенный срок лемеха врезались в землю, выворачивая дерном вниз влажные черные пласты. И в назначенный срок сеятели вышли на борозду.

Только теперь на краю каждого поля стояли прислоненные к деревьям винтовки; были тут и берданки, и трехлинейки, и охотничьи двустволки.

────

Прошло немного времени, и снова зашумел рабочий Шлиссельбург.

Пожаловали гости, нежданные, непрошеные. Прибыли на Ладогу сам председатель Петроградского совета, меньшевик Чхеидзе и недавно назначенный министром труда Скобелев. Прибыли и пожелали говорить с народом. Но они наверняка отказались бы от своего намерения, если бы им стало известно, что рабочие собираются на самой большой площади поселка, неподалеку от свежей могилы Смолякова.

Гудит голосами площадь, как озеро в непогоду. Людскими волнами бьется о помост, наскоро сколоченный для митинга. На помосте — два человека, один с густыми черными бровями, в легком пальто-крылатке, другой — в полувоенном френче, барственно осанистый.

Николай Чекалов поднялся на ступени, объявил, кто будет говорить, и вернулся к товарищам, к Жуку, окруженному красногвардейцами.

Скобелева на заводе и в городе знали мало. Зато Чхеидзе был хорошо известен: это он в феврале прислал телеграмму с требованием заключенных из крепости не выпускать.

Первым говорил министр, — что-то о верности родине и Временному правительству. Слова эти никого не тронули. Всем было ясно, что у рабочих и господина министра родины разные.

Потом выступил Чхеидзе. Затихшая было площадь вдруг забурлила, тяжелым валом хлынула на помост. Чхеидзе, бледный и злой, кричал в лицо наседавшим рабочим о том, что щегловское поместье необходимо в полной сохранности возвратить Медэму, что власти не допустят самоуправства, что, если понадобится, в Шлиссельбург пришлют войска.

Мастеровой, с морщинистым смуглым лицом, схватил Чхеидзе за крылатку и повернул лицом к земляному холму, засыпанному еще не увядшими полевыми цветами.

— Ты смотри, нет, ты смотри на эту могилу, убийца! — кричал мастеровой.

Сотни голосов грозно повторили одно это слово:

— Убийцы! Убийцы!

Затем вдруг помост опустел. Чхеидзе и Скобелева стащили вниз.

Нельзя было терять ни мгновения. Иустин, а за ним и Николай кинулись туда, где наподобие черного флага развевалась крылатка. Они спешили, расталкивали стоявших на пути, размахивали руками, как пловцы на высокой волне.

С трудом пробрались к незадачливым ораторам, заслонили их.

Жук уговаривал разъяренных людей:

— Опомнитесь, товарищи! Нам наше право не кулаками доказывать!

Чекалов прокричал стоявшему ближе Скобелеву:

— Вы видите, что творится. Уходите, и поскорее!..

Тем и закончилась попытка Временного правительства поговорить с шлиссельбургскими рабочими.

Но это было только началом разговора.

Буржуазные газеты Петрограда обрушились на Шлиссельбург. Они объявили о существовании «Шлиссельбургской республики», которая живет по собственным законам, не подчиняясь Временному правительству.

«Вечерка» писала, что в уезде власть захватил революционный комитет. Будто бы этим комитетом посажен в тюрьму богатейший землевладелец, князь Всеволожский, за отказ дать крестьянам семенное зерно. Наложен арест на самые крупные имения, в том числе на мызу, принадлежащую уездному предводителю дворянства Медэму. Здесь «начата организация хозяйства фермы на социалистических началах».

Другая газета напечатала, что во главе шлиссельбургского революционного комитета стоит каторжник Иустин Жук, убивший отца и мать и за то заключенный в крепость.

С газетных страниц не сходили сообщения о событиях в верховье Невы. «Земельный переворот!», «Общественная запашка полей!», «Отказ вести переговоры с представителями Временного правительства!»

В защиту шлиссельбуржцев выступила «Правда». Большевистская газета напечатала обстоятельную статью: «Еще одна неудавшаяся клевета».

«Правда» писала, что в Шлиссельбурге, в самом городе и на заводе, созданы Советы рабочих депутатов. Исполнительный комитет «является организующим центром уезда». В двух волостях крестьяне признали землю общественной собственностью и засевают ее коллективно.

«Во всем организационном строительстве, — сообщалось далее, — принимают участие политические освобожденные, бывшие шлиссельбуржцы».

«Правда» давала отпор буржуазным газетам, травящим «шлиссельбургских крестьян и рабочих, которые проявили ясное сознание классовых интересов».

Правительство Керенского назначило в Шлиссельбург своего постоянного комиссара. Уездный совдеп не принял его…

В круговороте событий Иустина Жука меньше всего волновала клевета, этот ком грязи, брошенный в него.

Совесть подсказывала ему: то, что сделано в Щеглове, — правильно.

Все же иногда бередили душу беспокойные вопросы: «По неумению, по неопытности, потому что идем дорогой нехоженой, не ошиблись ли в чем? Не напрасно ли отдали жизнь товарища?»

9. Комитетчики

За всю свою историю Таврический дворец не принимал таких гостей.

В дубовые двери меж толстыми белыми колоннами входили делегаты первой петроградской конференции фабзавкомов…

Лет сто двадцать назад, на рубеже двух царствований — Екатерины и Павла, это великолепнейшее здание претерпело любопытные перемены. Мазурки и полонезы, званые обеды, во время которых гости находили под салфетками алмазы, каждый ценою в иную деревню с ее крепостным населением, блистательные балы князя Потемкина-Таврического сменились отрывистыми командами и лошадиным ржанием. Павел во дворце, где жил любимец матери, устроил казармы и конюшню.

Десяток лет назад центр дворца — огромный зимний сад под стеклянной крышей — был переделан в зал заседаний, с боковыми ложами и амфитеатром кресел. Здесь размещалась Государственная дума. По ковровым дорожкам шли к трибуне краснобаи в крахмальных воротничках, всякие пуришкевичи и родзянки, которые задавали тон в этом подобии буржуазно-помещичьего парламента.

И всего лишь несколько недель назад здесь, в этом дворце, на Всероссийском совещании Советов, сначала на хорах, членам большевистской фракции, потом в зале заседаний, Владимир Ильич Ленин объявил свои знаменитые апрельские тезисы. Они провозглашали переход от буржуазно-демократической революции к социалистической. Первая, покончив с царем, дала на время власть буржуазии, вторая должна дать власть пролетариату и беднейшему крестьянству.

Апрельские тезисы подняли настоящую политическую бурю. Меньшевики вопили, что Ленин и ленинцы разжигают гражданскую войну, предают Россию.

Противники Ленина не понимали, что есть две России и что одна из них — Россия гнета — бесповоротно умирает, а другая — Россия света — лишь рождается.

И вот теперь частица этой нарождающейся нови вступала под своды Таврического дворца.