Книга Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - Кристина Шпор

и сотрудничеству в Европе в Хельсинки в 1975 г., когда 35 стран Востока и Запада подписали знаменитый Заключительный акт, он высказался за созыв «саммита Хельсинки-2, чтобы выработать новые критерии для настоящей новой фазы». Для советского лидера динамика для Востока и Запада была одной и той же, и они сближались друг с другом и становились более сопоставимыми. Он называл это «объективным процессом»[563].

Президент не мог оставить это без ответа. Он доказывал, что отчетливые «западные» ценности – такие как «живые дебаты, плюрализм и открытость», так же как «свободные рынки» – давным-давно укоренились в странах Атлантического альянса и в более широком мире. Но Буш c осторожностью постарался не подавать это с «шовинистической спесью». Он и его советники пытались найти такой тон обсуждения, который позволил бы Горбачеву, пытавшемуся интегрировать Советский Союз в мир, принять эти ценности, не потеряв лица. Для Соединенных Штатов было настоятельной необходимостью, чтобы Европа трансформировалась мирно, и это в значительной мере зависело от Горбачева. Великодушное отношение в сочетании с некоторой долей лукавства в выражениях было со стороны американцев тактически необходимым. Но по ходу дела выигрывали обе стороны[564].

Лукавство наиболее явно проявлялось в вопросе объединения Германии. Буш заявил, что он не может «не одобрить» это событие. Госсекретарь Джеймс Бейкер добавил, что для Германии безусловно лучше быть объединенной на основе взаимоприемлемых «общих» или «демократических ценностей» – а именно самоопределения, открытости и плюрализма. Сейчас, говорил он, каждая страна в Восточной Европе имеет право «делать свой выбор». С доктриной Брежнева покончено. Поскольку танковая угроза более не существует и в Москве дали желтый свет германскому воссоединению, обе стороны почувствовали, что между Востоком и Западом «наступают новые отношения»[565].

Атмосфера финального пленарного заседания, которую можно охарактеризовать как «даю-бери», вообще была свойственна всей встрече на Мальте. Усилия двух лидеров найти общий язык не были показными, они отражали искреннее желание установить некое общее для всех основание. Это критически важно для того, чтобы понимать, что Буш и Горбачев оба были настроены на то, чтобы встреча лидеров сверхдержав закончилась обоюдным выигрышем. Они работали для того, чтобы добиться этого, потому что именно такой исход, а не победа одной стороны над другой был выгоден всем. И хотя карты на руках у Буша были сильнее, он знал, что для того, чтобы в своем развитии ситуация в Европе обошлась без конфликта, ему так же, как и Горбачеву, нужен компромисс. Они воспринимали один другого как менеджеров, пытавшихся направлять социальные силы, предотвратить вспышки насилия и стабилизировать международную политику для того, чтобы восстановить какое-то подобие предсказуемости. Они вполне осознавали то, что Горбачев назвал их «особой ответственностью» как лидеров двух сверхдержав за формирование мирного будущего.

Мальта, кроме того, стала олицетворением огромной привлекательности личного общения. Как сказал Горбачев во время совместной пресс-конференции после встречи, «личные контакты являются очень важным элементом в отношениях между лидерами государств». Он отметил, что они «помогают нам выполнять наши обязанности и помогают нам лучше взаимодействовать» в интересах обеих стран и всего мира. Буш в свою очередь тепло говорил о «регулярных контактах», строящихся на «хороших личных отношениях», которые им удалось установить. Ни один из них не ждал того, что ему удастся обратить своего партнера в свою веру, но они могли конструктивно говорить об их различиях «без злобы» и «настолько откровенно, насколько возможно». Президент продолжил: «Если мы бы не смогли сесть рядом друг с другом и говорить, мы бы не смогли понять, как мы ощущаем эти важные вопросы». Так, он сказал в заключение: «Я не мог желать лучшего результата этого саммита – не саммита». Эта последняя фраза спровоцировала общий смех, но в ней было выражено то, чего Буш на самом деле желал: неформального, не прописанного заранее общения лицом к лицу без какого-либо нажима для достижения конкурентных результатов[566].

В своем дневнике внешнеполитический советник Горбачева Анатолий Черняев очень хорошо ухватил сам тон Мальты. «При всей окружающей сенсационности события, – записал он, – мне … казалось происходящее обычным нормальным делом…». Горбачев «вел себя так, будто он и Буш давно приятели – откровенен и прост, и открыто доброжелателен». «Решающе – добавил он, – что СССР и США больше не враги. Это главное»[567]. Черняев был прав. Прорыв, совершенный на Мальте, был замечательным. Впрочем, для того чтобы перевести дружескую атмосферу в подлинно новую систему Европейской безопасности, требовались последовательные и аккуратные дипломатические усилия. И самой главной проблемой было: что делать с Германией.

Президент вылетел из Ла-Валетты в 6 часов вечера 3 декабря. Через три часа он уже ужинал с канцлером Колем в элегантном Шато Стьюйвенберг в Лакене под Брюсселем. Это происходило в канун собрания Совета НАТО, и ужин в Бельгии был их первой личной встречей после падения Стены. Памятуя, что Коль взорвал свою бомбу – «Программу из 10 пунктов» – за несколько дней перед встречей на Мальте и перед саммитом НАТО, президент США мог испытывать недовольство. Но не в этот раз. Ему понравилось поясняющее письмо Коля, и сейчас он выглядел довольным, хотя и уставшим, как заметил Тельчик, что было вполне понятно после того как он провел восемь часов в напряженных переговорах с Горбачевым[568].

Буш твердо поддерживал германское объединение. За это Коль был ему благодарен. Но президент предупредил канцлера: «Горбачев сказал, что вы слишком торопитесь». Коль пообещал: «Я больше не сделаю ничего безрассудного». Он дал понять, что видит Западную Германию в качестве части Европы и что положение страны в НАТО и в ЕС полностью определено. Он предвидел, что постепенный процесс воссоединения может занять с десяток лет. Коль сказал, что в газетах пишут столько «ерунды», даже Генри Киссинджер недавно размышлял на германском ТВ о воссоединении в течение двух лет. «Это невозможно, – воскликнул Коль, – экономический дисбаланс слишком велик»[569].

Впрочем, канцлер ничего не сказал ни о будущем членстве объединенной Германии в НАТО, ни о строительстве какой-либо альтернативной системы безопасности в Европе. Он только подтвердил свою приверженность дальнейшей европейской интеграции – тому процессу, над которым он так тесно работал вместе с Миттераном и который являлся предварительным условием успешных реформ в Восточной Европе. Буш снова вернулся к вопросу об обеспокоенности Горбачева германскими делами: «Нам нужна формула, которая не будет его пугать и позволит двигаться вперед». Колю понравилось то, что Буш подключил к размышлениям аспект чувствительности. «Я не хочу, чтобы Горбачев почувствовал себя загнанным в угол», и тут же вытащил решение проблемы из рукава: «СБСЕ заявляет, что границы можно изменять мирными средствами». Буш считал так же. «Я думаю, что ответом является самоопределение. Но, раз мы в этом сошлись, пусть так дело и идет»[570].

Как ни посмотри, это