Книга В дебрях Маньчжурии - Николай Аполлонович Байков

взволнована и как бы встревожена чем-нибудь! Не я ли причиной этому? Нет, кажется вины за собой не чувствую! Может быть, она нездорова? Надо поговорить с ней серьезно!.. Однако меня ждет там какой то тип! Должно быть ищет работы!.. С этими мыслями он встал, швырнул окурок в открытое окно и вышел на крыльцо.

Здесь увидел он невзрачного человека в ситцевой полинялой рубахе; стоял он без шапки у крыльца. Красное веснушчатое лицо его с рыжею бородкой сразу не понравилось Грабинскому. Это был Иван.

– Здравствуй! Чего надо? – обратился к нему хозяин, кивнув головой на низкий поклон пришельца.

– Да вот к вашей милости! – ответил Иван гнусавым голосом, – может какая ни на есть работишка окажется у вас, а то хожу уж который месяц без дела, истратился так, что и есть почитай нечего! Явите Божескую милость!

– Откуда ты? – спросил Грабинский, рассматривая незнакомца и подходя к нему ближе.

– Да я раньше работал в Харбине на пристани, соврал посланец Ван фа-тина, – но китаец уж больно дешев стал, нашему брату супротив его не выстоять! Рассчитался и вот без места до сих пор болтаюсь!

– Хорошо! Оставайся здесь! – произнес хозяин, после некоторого раздумья, – кстати мне нужен человек для присмотра за лошадьми и за китайцами-конюхами! Портят животных! Не умеют убирать за ними! Жалованье будешь получать пятнадцать рублей! Согласен? Харчи, конечно, наши. Ну хорошо, иди в контору и скажи конторщику, чтобы записал тебя в книгу. Как зовут тебя?

– Имя Иван, а фамилия Незнамов! – проговорил, потупляя глаза беглый солдат.

На Дальнем Востоке вообще не принято спрашивать паспорт у рабочего, в особенности поденного, так как в большинстве случаев в тайгу нанимаются безпаспортные и беглые. Разбирать здесь не приходиться, иначе можно остаться без рабочих.

Итак, Иван исполнил первое поручение Ван-фа-тина и нанялся рабочим на концессию. Письмо он еще не успел передать Евгении Степановне и носил его в своей обтрепанной шапке. Но скоро случай к тому представился; через день Грабинская осталась одна с сыном в доме, китаец бой ушел за редиской к огороднику.

Евгения Степановна сидела в столовой за столом и шила на машине. Юрочка возился тут-же с какими-то игрушками, постоянно подбегая к матери и теребя ее за рукав.

Вошел Иван. Увидя хозяйку, он снял шапку, вынул из нее конверт с широкой красной полосой и положил на стол со словами: Это от Ван-фа-тина! Ответ передадите мне через три дня! – сказав это полушепотом, Иван тихо, стараясь не нашуметь, вышел на двор и исчез в темноте пустой конюшни. Молодая женщина побледнела и трясущимися руками разорвала конверт.

Прочтя письмо, она как безумная вскочила с места, схватилась за голову и простонала:

– Господи! Что же это такое! Во сне ли все это, или на самом деле! Что же делать! Что делать! – шептали дрожащие побледневшие ее губы, – необходимо все рассказать мужу! Надо уехать из этих проклятых мест. Чем скорее-тем лучше!

Евгения Степановна не находила себе места; одна неотвязчивая мысль тяготила ее душу, мысль, что может быть во всей этой истории виновата она сама, что она дала повод необузданным страстям дикаря разыграться, что не следовало ей шутить с ним, как не следует шутить с огнем. Во всяком случае молодая женщина решила рассказать обо всем мужу и уехать отсюда, хотя бы на время, в Харбин. Оставить мужа одного и самой уехать в Россию к родным, она боялась и беспокоясь за будущее, она случайно увидела в окно Ивана, который чистил у конюшни выездного коня. Может быть он разъяснит мне что-нибудь? – подумала Грабинская и вышла на крыльцо. Подозвав Ивана, она начала расспрашивать его, откуда он взял это письмо, знает ли он содержание его и т. п., но Иван только моргал часто своими свиными глазками и, казалось, в недоумении смотрел на нее, ничего не понимая.

– Мне передал его какой-то китаец, когда я шел по дороге на концессию! Он просил отдать его вам. Больше я ничего не знаю!

Из слов его Евгения Степановна убедилась, что от этого человека она ничего не добьется, и ушла к себе в комнату, купать Юрочку, который от радости предстоящего удовольствия хлопал в ладоши, разговаривал со своими игрушками и в одной рубашенке бегал по комнате, топая розовыми босыми ножками по холодному крашеному полу.

Купанье ребенка немного развлекло молодую женщину и отогнало мрачные думы от ее хорошенькой головки. Чистенький, весь розовый, как херувим, Юрочка улегся на свою кроватку и, став на колени перед образком Христа, приколотым розовой ленточкой к изголовью, сложив ручки у груди, начал молиться:-Боженька! Дай здоровье мамочке, папочке, бабушке, дедушке всем родным! – лепетал он шепотом, взглядывая на мать, стоявшую у кровати, – дай также здоровье Собольке, котику Ваське и другому Ваське, лошадке, которая меня возит кататься!

Окончив свое дело, ребенок вскочил с колен, обнял мать и прижался к ее груди своей белокурой головкой.

– Покойной ночи! Покойной ночи, мамочка! – произнес он, поцеловал руку матери и быстро юркнул под одеяло.

Maть нагнулась к нему, поцеловала ребенка в лоб, перекрестила и, пожелав «покойной ночи», отошла от кроватки.

Всю эту трогательную картину созерцал, стоя в дверях. Станислав Викторович и, когда жена повернулась к нему лицом, подошел к ней и, целуя ее заплаканное лицо, в удивлении стал расспрашивать о причине слез и волнений.

– Потом! Потом расскажу все! – говорила молодая женщина, отстраняясь рукой от поцелуев мужа, ты лучше поцелуй Юрочку и перекрести его!

– Ты уже спишь! Шалун! – произнес отец, подходя к кроватке сына и кладя ему на голову руку.

– Нет, я не сплю папочка! Это я так, нарочно! Покойной ночи, Папочка! Я купался в ванночке и теперь спать хочу!

Отец с сыном поцеловались, перекрестили друг друга.

– Ну спи, спи, дорогой! – произнес отец, выходя из спальной.

– Я давно хотела поговорить с тобой! – проговорила Грабинская, усаживая мужа рядом с собой на тахте в столовой. – Ван-Фа-тин несколько раз намекал мне на свои чувства ко мне и даже последний раз предлагал бежать с ним в Китай, но, как ты знаешь, мы часто шутили с ним и вместе с тобой смеялись над ним; так и теперь я думала, что это шутка и не придавала словам никакого значения, когда он начал грозить, я поняла, что шутить с ним нельзя и перестала с ним разговаривать. Я предполагала, что, выказывая ему пренебрежение и сдержанность, как к простому рабочему-китайцу, этим я подействую на него лучше слов и ненужных репрессий, тем более, что это человек дикий и опасный. Но сегодня я получила