Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

под названием «клюква в сахаре» – умопомрачительные белоснежные шарики, сотканные из спрессованной сахарной пудры. Эти твердые шарики следовало раскалывать зубами, чтобы обнаружить внутри мистическую кислинку. Я истово их обожал, обожаю и сейчас, хотя в целом к сладкому равнодушен. Как-то раз я даже составил список русских слов, заканчивающихся на «ква»:

буква

клюква

смоква

тыква

кряква

брюква

Москва

Я также порывался написать метафизический рассказ под названием «Тыква и Яква», но не написал. А зря. Надо бы обогатить всеобщий литфонд таким вот рассказом. Впрочем, возможно, другие люди уже написали десятки рассказов с таким названием? Неважно, что там будет происходить в этом рассказе. Главное – название.

Итак, самцы-художники постоянно ошивались в библиотеке, зачарованные красотой феи. Я тоже, несмотря на малолетний возраст, ощущал на себе магическое воздействие ее обаяния, поэтому тоже там ошивался. Постоянно там сидели три ее поклонника, следя неравнодушными глазами за тем, как Наташа Голубенко разливает чай или выбирает какую-нибудь книгу. Опишу их. Во-первых, художник-князь Андрей Голицын, отпрыск известного вельможного рода. Слово «отпрыск» напоминает эстетику порнографических фильмов, ведь речь здесь идет о брызгах аристократической спермы. Можно бы сказать «отбрызг аристократического рода». Саркастичный, сухощавый, с маленькой бородкой. Вторым поклонником был Женя Бачурин, художник и певец. В те времена каждое профессиональное сообщество обладало своим бардом. Имелся свой бард и у Союза художников – им был Женя Бачурин по кличке Бачурашка, нервный, взъерошенный и довольно остроумный тип, часто певший свои песни под гитару. Песни всех бардов тех лет разделялись на романтические и юмористические. Это же относилось и к песням Бачурина. Были романтические, например:

Дерева вы мои, дерева,

Не рубили бы вас на дрова,

Не чернели бы пни,

Как прошедшие дни.

Дерева вы мои, дерева…

Иль другая популярная среди советских художников песня:

Мы живем в ожидании вишен,

В ожидании лета живем.

И за то, что одной лишь надеждою дышим,

Пускай нас осудят потом.

Женя Бачурин мощно прожимал окончания слов, если они заканчивались на согласную, так что звучало это примерно так:

Мы живеммм в ожидании вишенннн,

В ожидании лета живемммм.

И пока мы одной лишь надеждою дышиммм,

Пускай нас осудят потоммммм.

Это придавало песням определенный нервный напор.

Из юмористических его песен наибольшей популярностью пользовалась песня про еврея.

Эй, еврей, садись в автомобиль

И езжай ты в государство Израиль.

В государстве этом будешь проживать,

Со слезами вспоминать Россию-мать.

Многие в те годы (да и в последующие) последовали этому совету и уехали в Израиль – кто-то плакал там о России, кто-то не плакал: в зависимости от темперамента и направления мыслей. Я лично спустя много лет тоже оказался в Израиле и там даже, бывало, действительно плакал под польскую водку, глуша ее в одиночестве, в маленьком сарайчике близ моря, внимая каким-то русским и советским песням, которые изливались на меня из одинокого радиоприемника.

Так что, можно сказать, песня эта оказалась всесторонне прочувствованной в контексте воспоследовавших лет.

Третьим неотвязным поклонником Наташи Голубенко как раз и был такой, как в этой песне, анекдотический, даже как бы карикатурный еврей по имени Сеня Каплан. Судьба наградила его не вполне приятным обликом, да и повадки его оставляли желать лучшего. Я называл таких персонажей «мечта антисемита». В его влечении к женщинам, в целом совершенно естественном, присутствовал какой-то сахарно-говняный привкус, да и вообще он считался в среде художников гением приторного пошлизма. Картины у него были незабываемые, до сих пор их помню, как будто увидел вчера. Например: откос близ железнодорожного полотна, в густой зеленой траве лежит автор (сам Сеня), в белом свитере с горлом, в джинсах-клешах, обнимая одной рукою гитару. Гитара в нижней своей части плавно превращается в женскую жопу.

Или вот другая картина: провинциальный бревенчатый городок в ночи, написанный в манере Шагала, над городком луна, а на луне виднеется луноход. Космический, многоколесный агрегат, на котором начертано четкими красными буквами «СССР». Сейчас такие творения показались бы мне гениальными, но тогда, под влиянием взрослых, я считал их отвратительными. Впрочем, Шагала до сих пор недолюбливаю. Если бы меня спросили, что бы я предпочел повесить на стену у себя в комнате – Шагала или Каплана, я бы, наверное, выбрал Каплана. Ну или все же Шагала – он повисел бы у меня, а потом я бы его продал. Каплана-то вряд ли удалось бы толкнуть за нормальные деньги.

Короче, эти типы (да и многие другие) nonstop сидели в библиотеке, попивая черный чай. Я тоже там часто сидел, строя рожи и кривляясь, – я был тогда неисправимым кривлякой, чем, видимо, вдохновил свою маму на написание известного детского стихотворения «Кривляка»:

Жил-был кривляка, ребята,

Он кривлялся с утра до заката.

Я скрывать от вас, дети, не стану –

Превратился он в обезьяну.

Отвезли его в зоосад –

Никогда не вернется назад!

Сохранилась черно-белая фотография, снятая в этой библиотеке дома творчества, – я сижу, скорчив некую гримасу, закатив глаза, как дебилоид: в меру упитанный малыш с наручными часами на запястье, а за моей спиной проступает слегка туманный образ Наташи Голубенко, заваривающей чай. Она постоянно заваривала чай. Я подружился с ней, и мы часто гуляли, болтая о мистике. Странно, что прекрасная двадцатипятилетняя девушка тратила время на прогулки с двенадцатилетним инфантоидом, но, видимо, ее смешили мои кривляния.

Как-то раз она пришла к нам в гости на дачу Мендельсонов. Уже поднимался легкий туман меж сосен – туман, которым славились челюскинские края. Присутствовали еще несколько гостей, возможно, присутствовал Бачурашка, но князь и фантазм антисемита отсутствовали. Тогда-то на глаза Наташи Голубенко и попалось блюдце с синим драконом. Она какое-то время баюкала невесомое вогнутое тельце в своих прекрасных дланях, а потом предложила устроить спиритический сеанс. Что и было исполнено ко всеобщему нервному и слегка раздрызганному удовольствию.

Что касается лунохода (продолжая тему картины Каплана «Луноход над окраиной Витебска»), должен сказать, что в дачном поселке Челюскинская обитал один человек, который всем был известен под кличкой Луноход. Не знаю, кто и когда наградил его этим прозвищем, но оно было точным: этот человек постоянно перемещался по улицам дачного поселка, и движения его (слегка рывкообразные, одновременно неуверенные и в то же время неукротимые) действительно очень напоминали характер перемещения лунохода по поверхности Луны. Все советские люди тогда хорошо знали, как выглядит и как движется луноход на Луне, это было популярной темой. Советский Союз очень гордился своим луноходом с надписью «СССР» на борту. В более локальном контексте дачного поселка луноходом являлся огромный и совершенно космический старик по фамилии Мидлер. Он почти ничего не понимал, на вопросы не отвечал, ничего никогда не произносил. С Луной его роднила не только походка – он всегда пребывал в состоянии лунатика, сомнамбулы, постоянно он шел куда-то, с трудом, как не вполне исправный робот. При этом он, видимо, никогда не уставал, никогда не замедлял и не ускорял свой странный шаг. Если же его спрашивали о чем-то, он награждал вопрошающего таким взглядом, словно взглянула сама Луна. И молча проходил своей дорогой. Поразительная и тоже лунная белизна пропитывала собой этого большого старика: белое морщинистое лицо, как скомканный лист белой бумаги, белые волосы, всегда совершенно белая одежда. Белые широкие штаны, белая куртка, такая же белая рубаха. Белые сандалии, белые носки. Пребывая, по всей видимости, в полном неадеквате, он тем не менее выглядел весьма аккуратно, даже стерильно. Я никогда не видел ни пятнышка на его белоснежной одежде. И казалось, что даже темные воды челюскинских луж не оставляют следов на подошвах его волшебных сандалий. Целыми днями он бродил по дачным улицам. Нам, детям,