Книга Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев

поэзии,

Поэты Америки, XX век.

Столбцы не попадались.

На мансарде читали свое – новое и, по просьбе, старое: обсуждали, в глаза разносили или превозносили.

Слушали гостей, главным образом, ленинградцев. За глаза обсуждали, осуждали их всех: рифмованные анекдотики.

Не обсуждали как несуществующих – сисипятников (ССП), от Светлова и Твардовского до Евтушенки.

Раздражались на вездесущих кирзятников (военное поколение):

– Слуцкий – сука, – Андреева.

– Винокуров, стервец, надо же, зарифмовал: шубка кунья – лгунья. Тьфу, лажук! – Чертков.

Мы сплетали узоры, выдавали резкие суждения, редкие сведения, новые слухи.

– Нравственно или ненравственно поступил врач в Смоленске – определил, что Исаковский – не слепорожденный, а минус тридцать? Нравственно: стихи Исаковский все равно бы писал. А славы слепому бы только прибавилось.

– Повесть о Рыжем Мотеле написал явно не Уткин. Откуда он взял еврейский кулер? У него есть стихи Мальчишку шлепнули в Иркутске. Это не иначе про настоящего автора…

– Ленин – жулик – с самого начала ни во что не верил.

– В него не Каплан стреляла, она ни черта не видела.

– Под Красной площадью институт, там его каждую ночь препарируют.

– Сталин служил в охранке.

– Сталин был шестопал. В фотоальбоме к шестидесятилетию – тюремная анкета. Особые приметы: на такой-то ноге – шесть пальцев.

– На Западе лежат дневники Горького – опубликовать через пятьдесят лет после смерти.

– Воспоминания Молотова там тоже лежат.

– В войну Молотов ездил через линию фронта на переговоры к Гитлеру.

– Олег Кошевой не погиб, а сейчас в Западной Германии, выступал по Освобождению.

– Пти флер – французы в сорок четвертом нашли ноты на стене камеры смертников.

– Берия хотел отдать ГДР Западу и под это устроить террор хуже сталинского.

– В Москве раскрыли секту самоубийц, молодежь. Каждый уговаривал двоих покончить с собой и сам кончал третьим.

– Китайское политбюро. Враг народа Жао Шу-ши – вылитый Каганович. Рекомендую – Дэн Сяопин, совсем без лба.

Леня доставал большую клеенчатую запкнижку. Мы с ним любили в клеточку за два пятнадцать:

– Из газет: депутаты Государственной думы Пуришкевич и Марков-второй незамеченными пробрались на крышу нового германского посольства и для поддержания общественной благопристойности одели стоящие там обнаженные статуи в старые солдатские шинели, купленные на Мальцевском рынке. – В подтверждение снимок: ничего не разобрать. Назавтра: Поздравляем с первым апреля!

– Тоже из газет: Керенский – не Керенский, а Арон Кирбис, сын Геси Гельфман.

– На приеме в советском посольстве в сорок пятом Ремизов сидел рядом с Молотовым и рассказывал ему про чертиков. И капнул ему сметаной на брюки.

Из своей запкнижки я вычитывал мелочи:

Деревня Подстрочники,

сельцо Удосол,

совхоз Шуйский,

город Чирьев,

царица Хавская,

дирижер Сологуб,

артезианская уборная,

завод Красный Позвоночник,

трест Несветайантрацит,

публичный дом Порт-Артур,

дело вкуса и выкуса,

на вкус на цвет товаров нет.

Тамарку упрашивали: сексуальный дневник:

– Сегодня Эдик в подъезде засунул мне в рот язык и прощупал левую грудь.

Читала в трамвае медицинскую книгу. Читать было трудно, потому что везде любопытные людишки…

Изредка пели —

все:

на мотив Журавлей:

           В этом городе сонном, на краю этой ночи

           Третьи сутки не спит молодой диверсант…

Мы с Чертковым:

на мотив Двух сольди:

           И опять полна контора коммунистов…

на мотив Индонезии:

           Москва играет в демократию.

Мы замечательно проводили время. Заведясь, хохотали до упаду, до икоты: брать – я – кало – мазо – вы!

Но ни Черткова, ни кого другого из нас и отдаленно не назовешь веселым.

По дороге к метро Чертков, бывало, гулял. Раз на Галкиной лестнице, подняв ладони, ладно вбежал в окно и выставил раму. Через долгую минуту донесся грохот и звон стекла об асфальт. Не раз в ночных переулках движением сверху вниз, как кошка лапой, обламывал открытые форточки.

Время от времени Чертков ошарашивал мансарду резкими до людоедства балладами.

Но настоящий триумф его был летом 1956 года, когда он продемонстрировал поэму Итоги:

      Нас всегда не хватает на эпилоги, —

      В самой скучной точке земного шара

      Уж который год мы подводим итоги

      За бетонною стойкой последнего бара.

      ……………………………………..

      Ты сумел бы, в тебе бы достало сноровки,

      Повернувшись, уйти через поле и в лес.

      Ты сумел бы ножом перерезать веревки

      И сумел бы патроны проверить на вес.

      Но ты сам виноват и не следует злиться.

      Пусть просохнет от липкого флиппа нутро,

      Ты шагаешь пустыми шагами убийцы

      В полутемные арки пустого метро.

Последний бар – коктейль-холл на Горького, оазис Запада в серой пустыне Востока. И Чертков на короткий срок стал знаменитым поэтом коктейль-холла – достаточно громко и широко, и достаточно герметично: как мы имели возможность потом убедиться, текст поэмы не дошел до властей.

После разгона Востоковедения респектабельного друга Вадю отправили на погибель в МИМО, а незаможнего Хромова – на спасение и даже славу в ИН-ЯЗ. Сын железнодорожного генерала Валентин Константинович (умолял, чтобы: Ксенофонтович) Хромов бочком и не без успеха протыривался в поэзию. По дороге от люмпенпролетарского (Маяковский, Назым Хикмет) к корнесловному (Кирша Данилов, Хлебников) он явился на мансарду с прелестными примитивчиками:

      Дети в кино пришли заранее:

      Золотые яблоки на экране.

      И у входа семечки по рублю стакан

      Продавал сопливый мальчуган.

Пройдя Маяковское ученичество и только-только дописавшись до самого себя, к нам присоединился Станислав Красовицкий.

Действительность он переживал еще острей, чем Чертков. Снежинки у него были парашютный десант; волны – радиоволны, по которым слушали сквозь глушилку; пыль мукомола – радиоактивные осадки.

Как поэт он встречал вызов лицом к лицу; как чело-век старался уйти, уклониться. Казалось, он даже не человек, а дух в мучительной человеческой оболочке.

Лето пятьдесят пятого – время чертковских Итогов. Зима пятьдесят пятого – пятьдесят шестого – осознание, что Стась – самый талантливый не только из нас, но и из всех, выдвинувшихся в пятидесятые. Его полюбили и деспотичный Чертков, и капризная Галка Андреева, и завистливый Хромов.

Из лучших воспоминаний: в институте на перемене, не касаясь паркета, подойдет ясный, подтянутый, улыбающийся Красовицкий и смущенно протянет листок с неровными крупными буквами:

      Самый страшный секрет

      так бывает разжеван,

      что почти понимаешь —

      все про нас, про одних.

      Рельсы били в пустые бутылки боржоми,

      и проталкивал в тамбур

      темноту проводник.

Я испытывал к Стасю сердечную привязанность, как ни к кому