Книга Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1 - Борис Яковлевич Алексин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После налёта Емельянов уговорил комдива об отмене распоряжения о столь близком расположении частей медсанбата к передовой, больше таких экспериментов не проводилось.
В начале ноября, почти перед самым праздником, после одной из поездок за перевязочным материалом и медикаментами в Ленинград начальник аптеки Пальченко привёз Борису весточку от Таи. В своём письме она сообщала, что работает в эвакогоспитале № 74, расположенном в здании бывшего Лесного института, служит ординатором в одном из гнойных отделений и к ней не раз поступали раненые, оперированные Борисом и другими врачами медсанбата. Писала она о том, что чувствует себя удовлетворительно, и если бы не постоянное ощущение голода, да не проклятые бомбёжки, то было бы всё хорошо. Она очень скучает по медсанбату и, конечно, прежде всего по своему Бореньке. Ей предлагали эвакуироваться на Большую землю, но она пока отказывается.
Получив это письмо, Борис взгрустнул. Он вспомнил её ласковые руки, её всегда, как бы о чём-то просящие тёмно-карие глаза, но в то же время и задумался: «Странно всё-таки, почему она так переменилась в последнее время. Устала? Испугалась? Здесь ведь гораздо страшнее и сложнее, чем в прежних местах дислокации батальона. Снаряды и даже мины часто падают рядом с территорией медсанбата, и их осколки уже успели продырявить крыши некоторых палаток. Но тогда почему она ничего не говорила мне? Надо бы обязательно с нею увидеться, переговорить. Ведь мы и проститься-то как следует не успели, как-то на ходу… Я торопился в операционную, она на машину. Надо будет её повидать!» Но пока об этом не могло быть и речи: работы было по-прежнему очень много.
* * *
Между прочим, за этот период времени произошло ещё два события, которые основательно взволновали весь состав медсанбата. При помощи Сангородского и других врачей Цейтлин выявил несколько самострелов, которые после его умелого допроса раскололись и сознались в своих преступлениях. Ранения у них были несерьёзные и могли зажить в течение двух-трёх недель. Трибунал приговорил их к разным срокам заключения с направлением по выздоровлении в штрафную роту, а пока они продолжали лечиться в санбате в команде выздоравливающих. Но один из самострелов, грузин или осетин по национальности, нанёс себе ранение в правую руку настолько серьёзное, что даже после излечения, на что, вероятно, потребовалось бы около четырёх месяцев, к службе в армии был бы не годен. Трибунал приговорил его к расстрелу.
В назидание остальным приговор решили привести в исполнение в расположении медсанбата. Для этого весь личный состав батальона и все имевшиеся в этот момент раненые из команды выздоравливающих были построены большим четырёхугольником на поляне около эвакопалатки. В центре поляны вырыли яму, к ней был подведён под конвоем осуждённый, который или не сознавал, что его ожидает, или надеялся на изменение приговора в последний момент, или попросту не понимал смысла происходившего. Он как-то уж чересчур безразлично подошёл по указанию конвойного к яме, на краю которой по приказу и остановился. Один из членов трибунала зачитал приговор, и в момент произнесения им слова «расстрелять» один из конвойных, стоявших ближе всех к осуждённому, выстрелил ему из пистолета в затылок. У того как-то странно дёрнулась голова, подогнулись колени, и он, перегнувшись через край ямы, сполз в неё.
Первый раз в жизни видел Алёшкин расстрел и, хотя он знал и твёрдо верил, что приговор справедлив, строгое наказание таких людей прямо-таки необходимо, сама казнь произвела на него гнетущее впечатление. Он заметил, что она так же подействовала и на других. Санбатовцы расходились подавленными, не глядя друг на друга, как будто все они принимали участие в нехорошем, постыдном деле. Видимо, эта публичная казнь была осуждена и политотделом, и комиссаром дивизии, потому что, хотя членовредители и выявлялись, некоторые из них приговаривались к смерти, больше подобного в пределах батальона никогда не проводилось.
Вторым событием, менее трагическим, но имевшим для Бориса Алёшкина довольно серьёзное значение, явилось то, что он заболел. По вечерам у него стала повышаться температура, днём бывали приступы кашля, он стал сильно потеть. При скудном пайке, продолжавшем уменьшаться, который полагался каждому, такое состояние здоровья стало внушать ему опасение. Он обратился за помощью к наиболее опытному терапевту батальона Зинаиде Николаевне Прокофьевой. Та, выслушав его жалобы и прослушав лёгкие, обнаружила хрипы в верхушке правого лёгкого. Она прописала лекарства, которые Пальченко немедленно приготовил, и Борис стал их принимать. Однако Прокофьева считала, что этого недостаточно, следовало бы провести рентгеноскопическое, а, может быть, и рентгенографическое, исследование. Об этом доложили командиру батальона В. И. Перову и начсандиву Емельянову. Оба они согласились с заключением Зинаиды Николаевны и решили, что лучше всего сделать рентген в каком-нибудь крупном госпитале Ленинграда. Алёшкин получил разрешение съездить в город, ему дали направление в тот госпиталь, где работали бывшие врачи медсанбата. Решено было совместить эту поездку с очередным получением медикаментов для батальона, которая ожидалась числа 10–12 ноября.
День 7 ноября 1941 года в медсанбате отметили праздничным обедом, в котором, кроме обычного пшённого супа, было и второе блюдо из гречневой каши. Кроме того, всем командирам был выдан дополнительный паёк, в котором, помимо папирос, пачки печенья, коробки рыбных консервов, плитки шоколада, была даже бутылка вина. Вечером в эвакопалатке провели торжественное собрание. Доклад делал начальник политотдела П. А. Лурье. После собрания он зашёл в землянку Алёшкина, где тот продолжал жить, и долго беседовал с ним.
Павел Александрович имел звание батальонного комиссара, был очень начитанным, развитым, интеллигентным человеком. До войны он преподавал обществоведение в каком-то ленинградском вузе. Лурье, очень интересный и приятный собеседник, оказался большим любителем шахмат и преферанса. Шахматы в штабе батальона были. Заступать на работу Борису нужно было только утром, они просидели за игрой почти до утра. Между прочим, Лурье подробно рассказал Борису о тяжёлом положении на фронтах, о том, что фашисты овладели Тихвином, что жители Ленинграда по-настоящему голодают, что фашистские войска подошли вплотную к Москве, и что страна наша стоит на грани катастрофы. Оба они пожалели, что в медсанбате, да и в политотделе дивизии нет радиоприёмника, и нет возможности узнавать,
