Книга Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков

зияла свежая могила.

По пути процессии, на одном из ветхих деревянных балконов, кто-то вывесил пейзаж Башинджагяна. Угол рамки был обвит траурной лентой.

Картина провожала в последний путь своего творца, сама оставаясь жить и жить…

ДОЛГ

Около семидесяти лет провел он вдали от родины. Побывал в десятках стран мира.

Писал романы, рассказы, поэмы, стихи, критические статьи, искусствоведческие исследования, философские трактаты. Писал по-армянски. По-французски, по-английски, по-итальянски.

Печатался в Париже, Брюсселе, Риме, Константинополе, Софии, Бостоне, Нью-Йорке... В Париже издавал журнал, который иллюстрировали Пикассо, Делонэ, Леже, Шагал. Встречался с Верхарном, Драйзером, Буниным, Цвейгом, Ремарком, Лоркой, Мачадо, Унамуно, Пиранделло, Валери, переписывался с Тагором...

Армянский язык, язык своих предков, своего народа, он изучил, когда минуло ему уже двадцать четыре года. Однажды Эмиль Верхарн просматривал французские стихи молодого тогда поэта Костана Заряна.

— На каком языке вы молитесь? — спросил Верхарн.

— Я неверующий.

— Ну, а если б верили в бога?

В его памяти вдруг всплыли слова выученной в детстве молитвы. Он тихо произнес их на армянском языке.

Эмиль Верхарн внимательно слушал молодого друга и, когда тот умолк, сказал:

— Поэзия — тоже молитва...

Костан Зарян поехал в Венецию и около двух лет пробыл на острове Сан-Лазаро в старинном армянском монастыре. Долгими часами он просиживал в келье, изучая древнеармянский и новый армянский язык. В той самой келье, в которой когда-то изучал этот язык мятежный Байрон.

Лучшие свои произведения Костан Зарян создал на армянском языке. В 1963 году в Ереване вышел его роман «Корабль на горе». Первое издание на родной земле. Роман — о судьбе Армении в тяжелые предреволюционные годы, о крушении абстрактного «национального романтизма», владевшего умами многих интеллигентов, о становлении революционного самосознания армянских трудящихся.

Эту книгу Зарян написал по живым впечатлениям. Он прожил в Армении последний период дашнакского режима и первые годы советской власти. Потом снова уехал за границу — он многого не понимал тогда...

На родину Зарян вернулся в 1962 году.

— Я нередко заблуждался. Но никогда не блуждала тоска моя... Ею я был пригвожден к родной земле, только к ней, — сказал Костан Христофорович в тот сентябрьский день 1965 года, когда я впервые навестил его в Ереване в просторной квартире на улице Абовяна. — Однажды в Париже, в кафе на бульваре Сен-Жермен, я познакомился с Иваном Буниным, и он тут же спросил меня: «Вас тянет на родину?» — «Очень. Я глубоко переживаю разлуку с ней. А вы?» — в свою очередь спросил его я. «Да, слишком глубоко. Россия во мне, и я не могу без нее», — ответил Бунин. В тот вечер мы говорили мало. Наверное, потому, что каждый из нас чувствовал свою вину: тоска не только мучила, но и осуждала...

— А еще раньше, — продолжал Костан Зарян, — я встретился с человеком, судьба которого показалась мне не менее трагичной. Это был Теодор Драйзер. Я говорил ему о том, как тяжело жить вдали от родины. «А что сказать мне, когда и в своей стране я одинок...» — признался Драйзер.

Костан Христофорович то и дело подходит к полкам с книгами. Вот эта в желтом переплете с тисненным золотом заголовком, поэма «Невеста из Татрагома», вышла совсем недавно. В поэме есть такая строка:

Песня хватает бурю за горло...

Этим многое сказано. Поэзия Костана Заряна — не на услужении у горя, она рвется сквозь ненастья судьбы, сквозь грозу...

«Невеста из Татрагома» — поэма о национально-освободительной борьбе армянского народа и о судьбе девушки Сана. В трагические дни народ сплотился в священной борьбе и даже:

Горы армянские стали плечом к плечу.

Не раз Костан Зарян возвращается к образу природы, к образу гор — символу непоколебимости духа народа:

Буря вокруг.

И над суровыми горами Армении

Сердитые боги бродили.

И в прозе — даже в самом названии романа «Корабль на горе» — тот же символ. К поднебесью, где веками боги бродили, равнодушно взирая на несправедливость жизни, человек поднимает корабль.

Костан Зарян роется в большом, обитом железными прутьями сундуке. В нем — архив. Где только не побывал этот старый сундук с потертым на углах металлом! Это не просто архив, а «живой свидетель» творческой биографии писателя. Кстати, однажды один из молодых его друзей извлек из сундука неопубликованную поэму, написанную двадцать лет назад, о которой автор даже позабыл.

— Говорят, писать — удовольствие, печатать — ответственность. Я часто доставлял себе только удовольствие.

Накануне писателю принесли армянский перевод поэмы Данте: Костан Зарян взялся редактировать его и уже написал письмо Ренато Гуттузо — просит прислать из Италии иллюстрации для армянского издания.

Костан Христофорович перелистывает страницы «Божественной комедии»:

— Трудно подниматься по чужим лестницам, говорил Данте. Может быть, потому моя поэма и лежала до сих пор в сундуке... Но что мы говорим только о прошлом? — Зарян снова подошел к полке и неожиданно заговорил на другую тему: — Вот поглядите, этот альбом я привез недавно из Скандинавии. Впрочем, теперь никого не удивишь абстракционизмом. Здесь работы шведского художника Йонеса. Поглядите.

На глянце альбома был изображен глаз из... расслабленной металлической пружины. Казалось, что и художник смотрит на мир таким же неживым металлическим глазом, потому что все остальные его работы, собранные в альбоме, словно были пропущены через мертвенное око.

— Это не значит, — сказал Костан Христофорович, — что на Западе господствует только такого рода искусство. Какие бы трудности оно ни переживало, время всегда рождает художников, у которых живые, честные глаза.

А я хотел вернуться к литературной теме и спросил, какого он мнения о теории умирания романа.

— Теория эта, как мне кажется, — выражение внутренней сумятицы ее сторонников. Иное дело, когда спорят о реалистических тенденциях развития романа. Каждый выдающийся роман по-новому раскрывает наш старый мир. И именно этот новый аспект кое-кому кажется отрицанием «старого романа». Не претендуя на оригинальность, скажу, что в создании романа «Война и мир» участвовали и Пушкин, и Гоголь. Роллан, не освоив творческого опыта Стендаля и