Книга Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая

публицисту, депутату Второй, Третьей и Четвертой Государственных дум, человеку, принявшему из рук Николая II отречение от престола и прочая, и прочая.

Я тогда еще понятия не имела, что́ из себя представлял этот старик, живший в скромной владимирской хрущобе. И лишь в перестроечную пору, когда были опубликованы его дневники и там, среди прочих событий последних лет, было упомянуто, что вот приезжали из Москвы молодые люди, живые, интересные, – вдруг поняла, к человеку какого масштаба нас занесло. Шура, в отличие от прочих “старшеклассников”, знал и понимал – уже тогда.

– Но почему же было не поехать? – допытывалась я во время одной из вечерних прогулок по прекрасной Ортидже[3].

– Не помню, – отвечал он с сожалением. – Наверное, свидание какое-то случилось?

“Свидания”, как оказалось, были и у нас. Уже после Шуриной смерти я потрясенно узнала – от общих друзей, с которыми Шура поделился, а со мной нет, как жаль! – что был он тогда в меня влюблен. И эта посмертная весть, оклик из-за грани – останется со мной, надеюсь, до последней черты, вопреки всем будущим альцгеймерам и паркинсонам.

…Лекторий закончился, вместе с ним и встречи; но последняя точка той ранней эпохи наших отношений была поставлена спустя примерно год, когда Шура позвонил с нетривиальным вопросом: не знаю ли я кого-нибудь, кто хотел бы заняться групповым сексом? А я хоть и считала себя героиней сексуальной революции, раскованной до дальше не бывает, – тут, признаться, малость пришалела. И ответила резким “нет” – о чем сейчас немного жалею: такая возможность упущена!

Но, наверное, иначе быть не могло: я ведь совсем не спортивна, и никогда не была, а Шура… Как-то во время прогулки по той же Ортидже он сказал прелестную фразу: “До 14 лет я серьезно занимался спортом: плаванием и фигурным катанием. А потом моим спортом стала любовь”.

Очень хочется снова поехать туда осенью, и встретиться с постоянными, милыми сердцу спутницами и спутниками чудесных дней: с Наташей и Николой, с Машей, с теми, кто приезжал к Шуре в другое время, и с теми, кто вовсе не приезжал на Ортиджу, но встречался с ним в других прекрасных местах – в Париже, Риме, Вене, на греческих островах или тайских пляжах… И провести неделю в воспоминаниях о нем – полном жизни, большом и щедром, как море. Это было бы правильное прощание.

Анна Рулевская

Шесть тучных лет

Когда Шура умер, его старинная подруга написала мне: “Не думайте, что я вас к нему ревную. Скорее, смотрю на вас как настоятельница монастыря на неофитку-послушницу”. Лучше и не скажешь – я знала Шуру совсем недолго, всего 6 лет.

У меня не осталось никакой значимой переписки с ним. В мессенджерах – только бесконечное согласование совместных планов. Есть ли еще билеты в Лувр на да Винчи, когда прилетает из Лондона Паша, в какой день лучше ехать в Рагузу, отобедать ли в Риме “в котлетной” или “под висячими садами”. Но и эти короткие сообщения уже можно перечитывать как доказательство того, что прежний вольный мир, конец которого так символично совпал со смертью Шуры, действительно существовал.

Мы познакомились в декабре 2014-го, на дне рождения Саши Баунова. Шура приехал с опозданием, и мы столкнулись, когда я уже вовсю выступала в амплуа “хмельной гетеры”. Не успев представиться, вдруг заговорили о Висконти. Помню, он сказал: “Знаете, в «Невинном» всё же есть несколько сильных моментов”. Я подхватила: “Да, например, когда Лаура Антонелли закалывает вуаль перед зеркалом”. Случайный собеседник посмотрел на меня с интересом. Это были пароль и отзыв. Когда он отошел, я спросила Баунова: “Саша, кто этот потрясающий армянин?” Баунов ответил, и я сразу вспомнила свой первый катехизис, журнал “Искусство кино”. И статьи, подписанные этим именем: Александр Тимофеевский.

Прошло почти полгода, прежде чем судьба опять свела нас – в Риме. У меня был кризис, я тяжело переживала конец романа, вела себя непредсказуемо и постоянно провоцировала окружающих скандальными заявлениями. Это казалось мне достойной местью мирозданию. Как-то вечером позвонила Таня Дашевская: “Анька, приходи в ресторан у портика Октавии. Тимофеевский приехал”. За ужином возникла какая-то дискуссия, в которой у меня, как всегда, не нашлось союзников. Меня закидывали шапками. Неожиданно Шура горячо меня поддержал – и это сразу же изменило ситуацию на поле боя, спорящие притихли и дали мне возможность защитить свою точку зрения. Потом я поняла, что, вполне вероятно, Шура ее и не разделял. Просто он почувствовал, что, нагло и вызывающе улыбаясь, я на самом деле – умираю. И протянул руку, и спас, и приподнял над землей.

Тогда я впервые ощутила на себе его неповторимую манеру общения. Шура не только обворожительно говорил, он еще и слушал вас так, как будто вы действительно произносите что-то невероятно важное. У него всегда был неподдельный интерес к собеседнику, если уж он удостаивал вас этой чести и принимал в свой круг. В тот вечер он определенно принял в него и меня, хотя я до сих пор не знаю, почему. Шурины симпатии часто бывали необъяснимы. Он общался с самыми разными людьми, многие из которых и руки не подали бы друг другу. Не только сейчас, но и тогда, еще в вольном мире. У него были свои, непостижимые для остальных причины. Возможно, в каждом из нас он видел что-то такое, о чем мы и сами не догадывались.

Конечно, потом оказалось, что у нас много общего. Мы любили одно и то же: Рим, кино, мужчин… Франциска Ассизского, Казанову, Шодерло де Лакло… И это только начало довольно длинного и лишенного привычной логики списка, в котором значилась, например, и еда, которую Шура справедливо считал тесно связанной с эросом. Когда я впервые шла к нему в гости на Садовую, он прислал смс с просьбой купить майонез по дороге: “Вредно, но необходимо”. Встретил меня в своем легендарном хитоне и повел на кухню. Там с очень серьезным и несколько озадаченным видом крупно порезал лук, добавил его в оливье и заправил майонезом. Когда впоследствии я сама начала готовить для Шуры и его друзей, выяснилось, что он помнит все их пищевые предпочтения: Никола обожает паштеты, Аркадий не ест вареный лук, Андрей не переносит кислых яблок… Даже в том, что касалось еды, Шура невероятно трепетно относился к своим ближним, которыми для него, как и для меня, были в первую очередь друзья и возлюбленные, а не родственники. Сам же мог с наслаждением поедать как ресторанные деликатесы, так и простую вареную колбасу.

В нем на редкость гармонично соединялось высокое