Книга Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

кого ни плюнь – больной или пребывает в пограничном состоянии! Кафка – шизофреник, Сальвадор Дали – параноик, Есенин – классический депрессант. Да, да, и пресловутый Черный человек – первейшее тому подтверждение! И ворон Эдгара По, весьма далекого от душевного здоровья, и Лесной царь Гёте – все это неопровержимые продукты больного (в прямом смысле!) воображения. На что уж здравомыслящим скептиком был Антон Павлович, так нет же, и его шизуха задела крылом, иначе не написал бы своего «Черного монаха»!

Особо буйствовал сосед по общежитию Рушайло. Этот скрупулезно нарывал свидетельства съехавшей крыши в мировой культуре, после чего за бутылочкой пива развлекал собратьев-студиозусов, безапелляционно вынося диагнозы.

– А не составить ли нам историю болезни… Да хотя бы товарища Мандельштама! Еще одно, понимаешь, солнце русской поэзии! Не возражаете?

– Валяй! – махали руками собутыльники.

– Тогда смотрите, что пишет наш больной: «Дано мне тело, что мне делать с ним?» Вникаете?

– Не, пока не вникаем!

– Ну, как же, наш учитель Фрейд считал, что тело является основой человеческой идентификации. Но наш больной не пишет: «Мое тело – это Я», он вроде как расщепился со своим телом! Лирический герой, сиречь альтер эго автора – не тело; тело ему, видите ли, дано! Теперь вникаете?

– А-а, теперь – конечно!

– Плохо, что этого вовремя не увидели! – разводил руками Рушайло. – Но хорошо, что это заметили мы, профессионалы. Значит, записываем в историю болезни: «Для пациента Мандельштама тело представляется внешним даром». Далее фиксируем в карточке элементы депрессии, ведь наш больной всерьез озадачен: «Что мне делать с ним?» То есть с телом? Короче, первоклассный клинический материал, коллеги, можно хоть сейчас выписывать рецепт!

Следовал взрыв хохота, а Рушайло, войдя во вкус, листал дальше синенький томик, взятый у сокурсницы, обожавшей поэзию.

– Это еще что! Вот настоящий перл: «И сознанье свое затоваривая // Полуобморочным бытием, // Я ль без выбора пью это варево, // Свою голову ем под огнем?» А? Там он от тела отказывается, здесь свою голову съедает! Эй, санитаров сюда! Смирительную рубашку Осипу Эмильевичу!

Они ржали, крича наперебой про эпилептика Достоевского, циклотимика Пушкина, даже Иисуса Христа записали в однозначные психопаты.

Что любопытно, Рушайло по прозвищу «Разрушайло» перед выпуском впал в запой, а вскоре на горизонте замаячила депрессуха. Сокурсница, балдевшая от стихов и бывшая предметом его воздыханий, внезапно выскочила замуж за другого! Рушайло стоял на коленях возле общежитской комнаты, осыпал девушку розами, только букеты увядали в коридоре, да и сам незадачливый хохмач увядал на глазах, превратившись в невротика и едва не завалив диплом. То есть в каждой шутке, как говорится, лишь доля шутки.

Позже Ковачу пришлось столкнуться с вполне уважаемыми специалистами, что на голубом глазу утверждали, мол, Хармса я лечил был так, а Бунюэля – этак! Любое напряжение ума и души трактовалось ими в контексте намечающегося сумасшествия, а о воображении, бесценном человеческом даре, они высказывались исключительно в русле болезненных фантазий.

В беседах с Бурихиным тоже затрагивали эту тему.

– Опасное дело – рассматривать душевный мир человека исключительно глазами психиатра! – говорил учитель. – Тут не только любой, кто дает волю воображения, выглядит больным – каждый аффект выбивается из нормы! Вы труды Нор-дау читали?

– Пока не довелось…

– Прочтите ради любопытства. Этот господин считал нормой исключительно спокойное, логическое, беспристрастное мышление. Рассудок – юбер аллес, а все, что за его пределами, – подозрительно. Нордау всем гениям эпохи диагноз поставил – Уайльду, Метерлинку, Верлену… Считал их в каком-то смысле вырожденцами.

– Как это?!

– А вот так! Тупой обыватель со средним вкусом – символизирует расцвет и развитие, а Метерлинк – упадок и вырождение! И ведь многие его поддержали, хотя мы прекрасно знаем: мысль и эмоция, если они того заслуживают, подчас срываются с цепей, именно в безрассудстве и сумасбродстве черпая силу! Тонкий момент: уйти от диктатуры разума, чтобы вернуться обновленным!

Макс Нордау показался Ковачу скучным, зато в работах Бурихина он нашел любопытную мысль: мол, все крупнейшие направления психотерапии начинались в клинике, а заканчивались культурологией. И Фрейд в эту область мигрировал, и Юнг осуществил экспансию в гуманитарную область; иначе говоря, чистая клиника оказывалась беспомощной, не хватало сопредельных знаний и умений, каковые Ковач и накапливал.

Стоит ли игра свеч? Выносить ли на общее обсуждение хотя бы эту, сравнительно безобидную тему? Он уже показывал тезисы кой-кому из коллег, они вызвали интерес, жаль, что от диссертационного совета такого не дождешься. Ковач перебирает бумаги, чтобы остановить взгляд на одном из выводов: «Творчество неустанно вытесняет безумие за свои пределы. Где есть творчество – там нет места безумию!» И что? Звучит пафосно, более того – Ковач верит в это как в «Отче наш», но вряд ли адепты новой веры будут сидеть на конференции. Ковач листает календарь – ага, через три дня он должен выйти (или наоборот – не выйти) на трибуну, а буквально завтра Берзину на стол должна лечь тема доклада.

* * *

В назначенный день у входа в центральный корпус толчея и суета, еще бы – встречают дорогих гостей! Кто-то подъезжает на такси, кто-то на иномарках, и каждого приветствуют прямо на ступенях. А ведь на улице нежарко! Весна только вступает в свои права, вокруг елочек, высаженных вдоль фасада, еще лежат сугробы, а господин Берзин без шапки. И его секретарша здесь, с улыбкой до ушей, разве что хлеб-соль не предлагает. Кто там подкатил? Кто-то важный, возможно, министерский чин, поскольку Берзин не ждет наверху, у входа, а сам сбегает по ступеням и чуть ли не дверцу открывает. Ведет под руку гостя в черном пальто и меховой кепке, о чем-то лопоча; когда же тот скрывается внутри, парочка опять встает на боевое дежурство.

На морозце Берзин начинает пританцовывать. Ковач, что стоит в отдалении, тоже чувствует, как немеют пальцы ног, ну да, холод – не тетка. Но внутрь не идет, оттягивает роковой момент. Вскоре Берзина меняет на посту главврач клиники Судейкин, этот без секретарши и в ушанке, видно, здоровье для него важнее этикета. Гости валом валят, встречающий со всеми здоровается, обнимается, а Ковач по-прежнему торчит под елкой. Ба, Клементьев собственной персоной! Любитель заграничного табака, что в своем кабинете в питерском Институте мозга окутывал Ковача клубами пахучего дыма, выслушивая его доводы. Дескать, Москва – город косный, а вот Питер – всегда в авангарде, и почему бы в прославленном стационаре не опробовать метод Ковача? Устал я биться в запертые двери, вот и рванул к вам, в северную столицу, надеясь на понимание!

Увы, он получил