Книга Гитлер и Габсбурги. Месть фюрера правящему дому Австрии - Джеймс Лонго

Австрийский консул в Карлсбаде наконец разрешил Софии с семьей вернуться под ответственность Максимилиана. К ее удивлению, брат стал старостой деревни Артштеттен. Советская администрация назначила именно его, потому что он, один из немногих австрийцев, не сотрудничал с нацистами. Со временем его бы переизбрали сами жители, но советские военные и гражданские власти держали ситуацию под строгим контролем[927]. София и Фриц воспользовались тем, что оказались в советской зоне оккупации Германии, и попросили помощи в розысках Эрвина. Обещаний было множество, но их сын был всего лишь одним из миллионов. Даже Сталин не знал точно, где, сколько и каких заключенных содержалось в исправительно-трудовых лагерях.

Леопольд Фигль, который вместе с Максом и Эрнстом был узником Дахау, стал теперь канцлером Австрии. Пользуясь своим влиянием, он делал попытки найти и освободить Эрвина, но не сумел преодолеть бюрократические лабиринты сталинских тюрем. Никто не знал наверняка, жив Эрвин или мертв. София и Фриц молились, писали письма, кидались к каждому, кто мог хоть что-нибудь сообщить. Ничего не получалось, но они не теряли надежды[928].

Одна семья все-таки воссоединилась, когда Эрнст, Мэйзи и два их сына вернулись в Артштеттен. Почти никто не плакал, а вот смеха было много. Пробыв пять лет в заключении, Эрнст сумел сохранить остроту ума. Он выглядел глубоким стариком, здоровье его так и не поправилось, но он находил в себе силы шутить над своим хилым телом и поддразнивать всех окружающих.

Мэйзи в душе горевала о времени, которое нельзя уже было наверстать, но вся семья радовалась, что собралась теперь вместе[929]. Через шестьдесят лет после воссоединения Гогенбергов Герхард, младший сын Максимилиана и Элизабет, вспоминал:

Они собрались вместе; это был драгоценный дар судьбы, и никто не собирался растрачивать его на нытье и жалобы. Они искренне любили друг друга и, даже пережив войну, не потеряли почти никого из семьи. Их поколение не привыкло жаловаться. Иногда они без всякой горечи и сетований вспоминали о том, что с ними случилось или что у них было. Вспоминаю, что, говоря о прошлом, они неизменно подшучивали над собой и земляками-австрийцами[930].

Любимая шутка Гогенбергов была о патриотах и призраках аншлюса. Несколько лет многие австрийцы с необычайной гордостью вспоминали о том, что видели триумфальный въезд Гитлера в Вену. Они превосходили самих себя, рассказывая, как радостными криками встречали автомобиль Гитлера или как слушали его речь, которую он произносил с балкона дворца Хофбург. Они не жалели слов, описывая, где стояли, что именно из сказанного растрогало их до слез, как волшебно было все, что они видели и слышали в тот исторический день, в который посчастливилось жить и им.

А потом вдруг всех как ветром сдуло.

Когда стало ясно, что Гитлер проигрывает войну, никто старался не вспоминать, что был тогда в Вене. Никто будто и не слышал исторической речи и даже не знал о том, что она произносилась. Выждав паузу, Максимилиан или Эрнст сухо добавляли: «Прямо город призраков какой-то!» После чего следовал взрыв хохота[931].

Они-то точно знали, где были в тот день, когда Гитлеру радовались почти четверть миллиона австрийцев. Гестапо арестовало Эрнста в квартире его тестя. Макс за закрытыми дверями и дребезжавшими стеклами прощался с Элизабет и детьми. Никто из них и не мог слышать фюрера: оглушительные ликующие крики неслись с площади Героев, сотрясая Вену да и всю Европу. Спустя какой-нибудь час Макс встретился с братом в тюрьме[932]. Об этом говорилось без всякой горечи. Сын Макса Георг вспоминал, что, когда семья сходилась вместе, все веселились, как будто в венском кабаре:

У них сохранилось чувство юмора и твердая вера. Вне всяких сомнений, они верили в высшие силы, в то, что те помогли им выжить. Даже в самые мрачные времена они могли смеяться. А вслед за ними смеялись и их дети. Это было лучшее лекарство, великий дар неба. В своей жизни они часто видели, к чему приводит месть, и не хотели никому мстить. Господь сказал: «Мне отмщение, Я воздам». Они искренне в это верили и учили нас: у всех один судья, он выше всех нас, выше нацистов, и этот судья – не мы[933].

Вендетту предоставили другим. Осенью 1945 г. державы – победительницы во Второй мировой войне собрались в Нюрнберге, чтобы судить побежденных. Фамилии многих подсудимых были знакомы Гогенбергам. Артур Зейсс-Инкварт, который отдал приказ арестовать Макса и Эрнста сразу же после аншлюса, и Эрнст Кальтенбруннер, который сначала посадил, а потом помог освободить Эрнста, были признаны виновными в преступлениях против человечества. Обоих казнили через повешение[934].

Бальдур фон Ширах и Альберт Шпеер, единственные руководители нацистов, свидетельствовавшие против Гитлера, были приговорены к двадцати годам тюремного заключения каждый[935]. Шираха, который в двадцать четыре года возглавил Гитлерюгенд, в Нюрнберге разоблачили как убийцу целого поколения детей. На посту рейхсгубернатора Вены он отправил в Освенцим шестьдесят пять тысяч евреев, проживавших в городе. На суде он признал: «Я отложил мораль в сторону и, вооружившись вместо нее ложной верой в фюрера, принял участие в этой акции. Я сделал это и не могу отменить уже сделанное… Это был самый всеохватный и дьявольский геноцид, когда-либо совершенный человеком… Адольф Гитлер отдал приказ… Гитлер совместно с Гиммлером развязали это преступление против человечества, которое еще много веков будет пятном на нашей истории»[936]. За два десятилетия, проведенных в тюрьме, Ширах отсидел меньше одного дня за каждого из тех евреев. На его могильной плите написано: «Я был одним из вас».