Книга Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина

Маркиз де Кюстин, создавший крайне неприглядный образ России, лично к государю испытывал неизменное уважение и даже сочувствие: «Как бы там ни было, удивительная судьба российского императора внушает мне живой интерес и вызывает сочувствие: как не посочувствовать этому прославленному изгою»[648]. Причем этот «сочувственный интерес» к Николаю он подчеркивал с завидной регулярностью на страницах своей книги: «Я не могу не питать сочувственного интереса к человеку, которого страшится весь мир и который по этой причине заслуживает еще большего сострадания»[649].

Все трое прекрасно понимали, что императора Николая на Западе плохо знали, в основном – на уровне слухов и домыслов. Верне писал: «Еще раз повторю свое давнее убеждение: Европа глубоко заблуждается относительно характера его Величества»[650]. Он хотел составить свое впечатление о России, правилах, порядках, принципах управления, и донести эту информацию до своих соотечественников: «Как я уже писал, мне довелось увидеть здесь удивительные вещи, о которых во Франции не имеют ни малейшего представления»[651].

Кюстин в своей книге приводит очень точное наблюдение императрицы Александры Федоровны, заметившей в разговоре с ним: «Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно: вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше»[652]. Это весьма характерная деталь: она объясняет, почему из книги Кюстина, в которой было сказано много хорошего о России, надергали цитат, составив своеобразный дайджест, или пасквиль о России, растиражировав негативные стереотипы.

Характеризуя личные качества Николая, французы, как, впрочем, и соотечественники императора, подмечали такое свойство его характера, как жестокость. Верне писал: «Я отдаю ему справедливость – это человек необыкновенный, но все-таки еще далекий от совершенства. Он обладает всем, чтобы завоевать сердца людей независимых; но, когда у него есть хоть наималейшая власть, жестокость его такова, какой я не встречал ни у одного человека». Правда, отмечал Верне, «для поддержания всеобщего повиновения он и не может вести себя иначе». Художник связывал это с особенностями русского характера: «Русские во всех слоях общества настолько склонны к беспечности, что их можно сдерживать только страхом. Если русский не дрожит от страха – это самый никчемный человек в свете»[653].

Совсем иначе страх, присущий русским, трактовал Кюстин: «Страх в России замещает, то есть парализует, мысль; из власти одного этого чувства может родиться лишь видимость цивилизации; да простят меня близорукие законодатели, но страх никогда не станет душой правильно устроенного общества, это не порядок, это завеса, прикрывающая хаос, и ничего больше нет; там, где нет свободы, нет ни души, ни истины»[654].

Жестокость Николая подмечал и Барант, в целом оценивая образ правления позитивно. Он писал министру иностранных дел Луи Моле 22 декабря 1838 г.: «Его повеления могут быть суровыми, его воля – абсолютной и слишком быстрой, но у него больше, чем у всех окружающих, стремления к порядку, желания справедливости, любви к стране. Эти чувства бывают у него иногда дурно направлены, в его действиях нет иногда зрелого размышления, и это придает часто его правлению тираничный вид… Но, взятое в целом, его управление внутренними делами продолжает увеличивать силу и процветание империи и благосостояние его подданных»[655].

Современники Николая, в том числе и французы, зачастую считали его актером, скрывающим свои истинные чувства и всегда играющим роль. Именно это утверждал маркиз де Кюстин, может быть, повторяя уже существующие стереотипы. Он писал: «У него есть несколько масок, но нет лица. Вы ищете человека – и находите только Императора»[656]. «Видно, что император ни на мгновение не может забыть, кто он и какое внимание привлекает; он постоянно позирует и, следственно, никогда не бывает естественен, даже когда высказывается со всей откровенностью…»[657].

И при этом Николай, как полагал Кюстин, был удивительным прагматиком! Маркиз писал: «…его ум самый практический и ясный, какой только бывает на свете. Не думаю, чтобы сыскался сегодня второй государь, который бы так ненавидел ложь и так редко лгал, как этот император»[658]. Надо сказать, что Кюстин проявил редкую наблюдательность: современные исследователи считают Николая I политиком рационального типа. Россия часто воспринималась европейцами как восточное государство, более того, как восточная деспотия. Более того, Кюстин полагал, что такой власти, какой располагал Николай, нет и у восточных правителей: «Сегодня нет на земле другого человека, наделенного подобной властью и пользующегося ею, – нет ни в Турции, ни даже в Китае»[659].

Восточным государством считал Россию и Орас Верне, отмечавший: «В сущности, разница между Россией и правлением Мехмет-Али не столь уж велика». Правда, это сходство он усматривал прежде всего не в деспотичности режимов, а в общих проблемах: «Здесь, как и в Египте, внутри всего нарыв, который неизбежно прорвется»[660].

Барант был более сдержан. Он не считал Россию варварским, деспотичным государством, более того, подчеркивал общность путей развития России и Европы. В то же время он хорошо понимал, что Россия имеет собственную специфику и ее нельзя подгонять под западные шаблоны и стереотипы. Об этом он писал графу де Моле 22 февраля 1838 г.: «Система управления и законы, действующие в [Российской империи], не могут сравниться с законами европейских государств. Их нужно рассматривать только применительно к русскому народу и к территории, на которой они действуют. Все и всегда там было отлично от того, что существует на Западе, и мы рискуем ничего не понять, если будем судить о русских по нашим меркам и представлениям»[661].