Книга Слуги зла - Максим Далин

Мы спускались до полудня, потом шли через предгорья. Перелесок состоял в основном из ясеней и ив, все прогалины густо заросли папоротником; я бы сказал, тут уже начиналась благословенная земля, если бы у меня сейчас повернулся язык назвать Эльфийский Край благословенной землей. Мне было болезненно не по себе. В памяти всплывали обрывки гимнов Гилтониэль, каких-то слышанных баллад, я все время ждал, что из ивовых кущ вдруг появится единорог, несущий на спине Государыню, — не знаю, боялся я этого или жаждал втайне от самого себя. Тупая, нудная боль в душе походила на нудную боль от раны, когда хочется врезать по больному месту кулаком от бессилия и злости на рану и на себя. Мне хотелось бы слушать болтовню ребят, но они настороженно молчали, шаря глазами по сторонам. Я понимал, что это идеальное поведение, но досадовал.

— Кровью несет, — вдруг проронила Шпилька, понизив голос. — Еще чем-то противным и кровью. Только странно как-то.

— Кровавый ручей, — определил Паук. — Не чьей-то там кровью, а будто кровью вообще. Железом.

Мы вышли из ивняка, и взглядам открылось восхитительное зрелище. Купы чудесных цветов, хрупких, молочно-белых, сияющих в солнечном свете, образовывали кроны удивительных деревьев. Нежная листва, золотисто-зеленая, такая же хрупкая, почти не виднелась из-за этого буйного цветения. Жемчужные гроздья, благоухающие пьяняще и сладко, свисали с нижних ветвей, касаясь папоротников; темная кора деревьев оттеняла цветы контрастно, как черный бархат оттеняет игру перламутра… Шпилька присвистнула.

— Ах, Барлог возьми! — пробормотал Задира. — Паук, это что ж…

— Угу, — сказал Паук. — Эльфийский вьюнок. Эланор. Мертвые деревья.

Слово «мертвые» настолько не подходило к этому буйному цветению, что я невольно усмехнулся:

— Ты, Паук, бредишь, наверное…

Паук двинул мне кулаком между лопаток, слишком ощутимо для дружеского пинка:

— Эльф, ты глаза-то разуй. И выброси из башки то, что туда уже налезло, а?

Я подошел к ближайшему дереву и присмотрелся.

Это был мертвый ясень. Светлая кора потемнела до бархатной черноты и потрескалась, сквозь трещины виднелась такая же черная сердцевина, будто дерево выгорело насквозь. И на этом трупе ясеня, впившись нежнейшими усиками в рассыпающуюся древесную плоть, торжествующе цвели эланоры, карабкались по иссохшим скорченным веткам, обволакивали дерево сплошь, создавая видимость сияющей жизни… Я вдруг вспомнил, что когда-то давно мне приснились эти цветы и я проснулся в холодном поту.

— Пуща раздвигает границы, — пояснил Паук. — Сначала всегда эланоры. А потом и ручей сдвинется. Понимаешь? Рассказывают, что так бывает всегда.

Я, а за мной Шпилька и Задира, побежали вперед через папоротники — и резко остановились. Ржаво-красный поток медленно катился в довольно глубокой впадине, между побагровевших камней. На его берегах ладони на четыре не росло ничего, а чуть дальше начинались красновато-белесые корни эланоров, похожие на жилки в теле животного.

Я наклонился. Из-под камней, из песка, из пологого откоса, на котором мы стояли, то там, то тут медленно сочились темно-красные струйки; камни на берегу вспотели багровой росой.

— Земля кровоточит, — прошептала Шпилька.

— Говорят, это кровь, пролитая за Добро и Свет, — сказал я, тоже невольно понижая голос.

— Угу, — буркнул Паук, приближаясь. — Очень может быть. И уж точно — кровь, пролитая за Пущу. В смысле — кровь жителей Пущи и кровь всех прочих, кого они сами убили. Много крови, в общем.

«И моя, — подумал я. — И та, чужая, что я пролил, сражаясь за Государыню».

Мне стало тошно, но голова странным образом прояснилась.

— Надо переходить прямо через… через эту дрянь переть, короче? — спросил Задира.

— Я, знаете, что подумал? — сказал Паук. — Мы же эту дрянь видим только потому, что с нами Эльф. Он может видеть границу. Все эльфийские прихвостни могут видеть всякое разное, если захотят — только кто ж захочет…

— Это — Пуща, — заявил я, кивнув на тот берег ручья, где сияли мэллорны в золотом цвету. — Нам надо, Задира, переть через эту дрянь, я пер через эту дрянь босиком, когда в первый раз попал сюда… и что-то я забыл… Ах, да. Злое железо. Вы носите злое железо, ребята. Вы ужасно любите все железное — подкованные сапоги, плашки и заклепки на куртках, мечи, ножи… Вам можно совершенно безопасно… ну, или почти безопасно. И мне тоже! — вдруг осенило меня.

Я сжал в кулаке рукоять подаренного Репейником ножа и шагнул в кровавый поток. Под сапогами плеснула бурая, пахнущая железом вода, глубиной не более чем по щиколотку. Шпилька опустила в нее руку и брезгливо понюхала. Задира сделал то же самое и крикнул, забыв об опасности быть услышанным стражами Пущи:

— Потроха Барлоговы! Это тоже морок! Это вода, а не кровь! Она только пахнет кровью!

— Это кровь эльфов, — проронил Паук со странной усмешкой. — Это не вода, а кровь такая. Кровь тех, у кого нет души.

— А ведь вы тоже подвержены мороку, ребята, — сказал я.

— Пожалуй, — согласился Паук. — Но не в твоей степени.

Мы перешли ручей и оказались в самом прекрасном месте на свете.

Я чувствовал, что рыцарей поблизости нет, и мои ребята чувствовали, что рыцарей рядом нет, но арши, похоже, считали, что путь свободен, а мне казалось, что королева Маб уже знает, кто пересек границу ее владений. Меня трясло от возбуждения — от ужаса и неутолимой жажды мести, я тискал рукоять орочьего ножа, уже горячую и влажную, и мне хотелось держать так руку Паука, я только боялся ему помешать. Нож в руке и ребята рядом были единственной реальностью в дивном сне, который меня окружал. Я пытался проснуться. Порою мне это почти удавалось.

Сложно описать, насколько совершенный пейзаж нас окружал. Серебряные колонны мэллорнов с серебристой листвой и золотыми цветами утопали подножиями в папоротнике и зарослях лилий; удивительная гармония юной листвы, рдеющих небес, солнечных лучей, запаха цветов, пения птиц наполняла душу, подобно прекрасной музыке… и все это был морок, чара. Восхитительная чара.

Мои арши с любопытством озирались по сторонам; я не заметил, чтобы мир Пущи действовал на них особенно губительно. Во всяком случае, они легко прикасались к окружающим предметам без вреда для себя.

— Оно неживое! — ахнула Шпилька, срывая цветок. — Потрогай, Эльф! Оно не настоящее!

— Как это может быть? — Задира нагнулся, рассматривая стебель, на котором цветок рос прежде. Отломил, обнюхал, лизнул. — Не знаю. Просто понять не могу. Это вообще не трава, Эльф.

Я взял цветок и кусочек стебля у них из рук. Попытался принюхаться, но мое слабое обоняние не подсказывало ровно ничего — я вообще не чувствовал никакого аромата от стебля, а лилия пахла лилией. Зато на ощупь они показались очень странными; растения обычно сочные и влажные, цветок подается под пальцами, на лепестках остаются следы пальцев от нажима — а эти лепестки, сухие и упругие, шелковистые, скорее, похожие на ткань, чем на живую плоть травы, оставались совершенно неизмененными, как мы ни мяли их в руках. Это были совершенные цветы; они росли не сами по себе и для самих себя, они росли с определенной целью: обитатели Пущи могли плести из них венки, собирать букеты, украшать ладьи и шатры, делать гирлянды — и все это не делало цветы безобразными. Они не увядали и не осыпались, они не желтели, не гнили, не покрывались плесенью. Они не умирали в руках тех, кто нуждался в украшениях — вероятно, потому, что не живущее не может умереть.