Книга Дон Иван - Алан Черчесов

Вопросом, люблю ли жену или только терплю и жалею, я и прежде особо не мучился. Теперь же и вовсе глупо мне отвлекаться на сентиментальные мелочи.

В защиту свою сообщу, что в общем и целом был я хороший супруг – озлобленный, но незлобивый. Мрачный, зато остроумный. Грубый, но нежный. Громкий, но теплый. Эгоистичный, но щедрый. Ну и, конечно, заботливый и равнодушный – в почти идеальной пропорции. Чтобы тебя полюбили, больше ведь ничего и не нужно, кроме как это – быть заботливым и равнодушным. Мне казалось, меру я соблюдал. Непростительная ошибка: я упустил из виду сопутствующие обстоятельства. Как-то забыл, что Мария уже пыталась сбежать (в тот же день притащилась назад, а я притворился, что не заметил ее вопиющего исчезновения). Попытка бегства для женщины – что кровь человечья для суки: распробовав раз ее вкус, собака становится волком, а тот, как известно, все в лес смотрит.

Лучший способ возненавидеть любимого – влюбиться в другого. Так Мария и сделала. Признаться, нынче я этому рад. Во-первых, все то же злорадство: стоит мне умереть, и наша с тобой рокировка становится неизбежна – любить мертвых можно лишь беззаветно. Точно так же, как ненавидеть живых. Во-вторых, оставаясь вполне подлецом, я могу напоследок сыграть в благородство.

Развязка близка. Сейчас объясню.

Бутылка пуста, в стакане – на донышке, перехожу к завещанию.

Собственно, вот оно: обрекаю тебя понимать и молчать. И предостерегаю от выводов о твоей персональной причастности к моему уходу из жизни. Уйми ты тщеславие! Не верь, когда говорят, что писатель покончил с собой из-за предавшей любви. Она для него все равно что потухший костер для туземца: всегда разведет себе новый – был бы трут подходящий! Также не верь, если будут твердить, что прозаик покончил с собой от бесчестья. Это тебе не поэт; позором его не проймешь. Не верь, но делай старательно вид, будто веришь. Вот, пожалуй, и все завещание…

Теперь – бонус (срамная тайна болезни).

Диагноз – в очко: колостома. У меня, друг Иван, рак ректума в очень запущенной стадии. Чтобы было понятней, представь, будто в сфинктер тебе запускают клешню и она продирается выше, пока потроха не захватит. Изъять ее можно разве что вместе с кишкою. Досадно, но справедливость меня вынуждает признать: смерть подкралась ко мне через жопу. Достойная гения смерть, что уж тут говорить! Еще пара недель, и мне бы пришлось совать в штаны памперс.

Щекотливое дело – выбор приличной кончины. Но именно этот момент подарил мне возможность стать самому персонажем, не перестав быть творцом.

Итак, находясь в трезвом уме и твердой памяти, постановил я отдать предпочтение петле: как-то привычней для нашего робкого брата. Опять же, Венеция!.. Вскрытия, полагаю, не будет: черкну им записку. Ковыряться ножом в моем брюхе они не посмеют. Как-никак Фортунатов – знатный в Европе синьор. Вот когда пригодилась мне слава! Чтобы устроить по собственной воле из смерти своей карнавал.

Марии о маскировке – ни слова! Пусть лучше тешит себя беспредметной иллюзией о своей решающей роли в моей трагичной судьбе, чем осозна́ет, бедняжка, насколько не очень была мне нужна. Есть и вторая причина – сугубо приватного свойства, – из-за которой я б не хотел посвящать жену в свой недуг. Но это уже, извини, не для твоих посторонних ушей.

Вроде все. Пора и прощаться. Если кому я сейчас и завидую, кроме шести миллиардов живых, так это тебе, паразит! Прими засим последний наказ: люби за меня, без меня и, что еще хуже, вместо меня. Все равно ничего другого ты толком и не умеешь.

По моим беглым подсчетам, у меня остается с десяток часов. Как полагаешь, достаточно, чтобы внушить себе, будто смысл жизни проявляет себя единственно в некрологах? Что-то я сомневаюсь. Есть подозрение, что скорбь – всего только высшая форма двуличия, а значит, меня очень быстро забудут. Забудут охотно и хором, словно меня на вашем долбанном свете и не было.

Что ж, поделом Фортунатову! Человечек он был так себе и, если честно, немногого стоил.

Тем ценнее его бесценные книги.

А теперь – идите-ка на хер! Ты, она и шесть миллиардов живых. Отрекаюсь от вас со священным злорадством. Обрекаю всех вас на невыносимость любви.

С фиглярским поклоном, М. Ф.”

В этом М. Ф. обитал Мефистофель. Я набрал телефон и сказал:

– Ты, возможно, права.

– Смирение – вот что мне нужно, – ответила молодая вдова. – Послушница – это мне очень подходит. Я же только и делаю, что все время слушаю, слушаю, слушаю… А там буду слушать его одной лишь послушной душой.

– Хорошо, – сказал я. – Отвезу тебя в монастырь после сорокадневных поминок.

В голове у меня был туман. На голове шевелились рога – словно кто-то приставил к затылку два растопыренных пальца. Тут я кое-что вспомнил.

– Как он назвал ее? Фотографию, где стоит рядом с тобой вверх ногами? Море, пляж, песок, солнце…

Мария немного подумала, и по заминке дыхания я услышал, как она улыбнулась.

– “Атлантиде – Монпарнас”. Правда, здорово?

Я повесил трубку. Чего у покойника не отнять, так это умения каламбурить. “Атлант и Демон есть Парнас”. Нехилая формула.

Я был пьян и несчастен, как человек, похоронивший лучшего друга. Или как человек, уничтоженный своим самым лучшим врагом. Я был пьян, и у меня было чувство, что туда, на вершину Парнаса, Фортунатов и был вознесен. На чем-то другом петля бы его не срослась.

А еще я знал, что там, на Парнасе, Атлант навсегда и останется – даже если его захотят оттуда низвергнуть шесть миллиардов послушников, сонмища демонов и саранча пожирающих жизнь сатанят.

Если спросят, был ли у Дона Ивана когда-либо друг, я честно отвечу, что не было. Зато был у меня тов. Фортуна…»

* * *

– Бедный джокер! Несчастный ты мой перевертыш. Мне тебя очень жаль.

– Это еще почему?

– Потому что в тебе оно так болит.

– Что – оно?

– Всепрощение. Всеупрощение. Всепонимание. Всепереплетение.

– Не болит – угнетает. А еще угнетает, что никого оно не гнетет.

– Зато колет в самое сердце. Отличный рассказ. Если роман не получится, у тебя уже есть отличный рассказ.

– Но не рассказ о любви.

– Да Бог с ней, с любовью! От нашей с тобой не убудет и без ненаписанной книжки.

– Как же тогда Дон Иван?

– Отпусти ты его уже с миром!

– Придется рвать с мясом: увяз по макушку во всепереплетениях.

– А по-моему, он изменился, и к худшему. Я его плохо вижу. Какая-то схема, скелет. Вот Фортунатов – живой, хоть и умер.

– Он джокер. Играет чужого, а значит, и всех понемножку. В том числе ту, кого пока нет.

– Ты про Анну?

– Для нее он опробовал жанр письма с того света.