Книга Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон

К вечеру, уже после заката, небо заволакивает темными тучами. К тому моменту, когда мы идем ужинать на Тиргертнертоплац, уже трудно что-либо разглядеть: во тьме потонула и моя любимая скульптура кровожадного зайца, которая находится в нескольких метрах от дома Альбрехта Дюрера. К сожалению, сегодня мне зайчика не рассмотреть, а я так хотела показать его Франку! Что ж, попробуем сделать это завтра.

Мы садимся за столик кафе под тент, потому что начинает сыпать мелкий дождик. Мужчины заказывают себе пива и ужин. Никлас, поглядывая на меня, тоже поначалу думает отделаться салатом, но в итоге, искушенный Эйзенштейном, решает взять куриные крылышки с гарниром. И соленые закуски, что станут замечательным дополнением к литру светлого пива, которое он, не колеблясь, заказывает сразу, в то время как Сергей с оператором осторожно рассуждают, не много ли им будет взять по пол-литра.

– Дальше по плану водка. – Франк подмигивает мне, в то время как я гадаю, шутка это или он правда нацелен на повышение градуса. За ужином все шумно болтаем. Никлас под нашу с Сергеем диктовку записывает кое-какие русские выражения. Особенно в восторге он от эйзенштейнового «пива с прицепом», даже вносит его себе в блокнот латинскими буквами и восторженно повторяет: «пи-во с при-це-пом». И ведь, знаете, дальше на самом деле следует водка.

– Ну так зачем вам взваливать на себя страдания? – спрашивает Сергей, как только Франк, закусив, шумно переводит дыхание. И, прикурив сигарету, тот говорит:

– Дело не в страданиях. И я не хочу страдать. Но я не могу забыть того, что натворили немцы с 33-го по 45-й. Я не могу не помнить о жертвах. Мне всё время представляется молодая женщина, мать, где-нибудь в России или Польше, которая плачет о своем сыне, убитом немцами. И я плачу вместе с ней. Но я не дал разрушить свою жизнь моим родителям, в семье которых я родился, то ли по воле Божьей, то ли по воле случая.

Кап.

Кап.

Кап.

Дождь стучит по брезентовому тенту, метрономом задавая тон беседы, – с одной стороны, напрягая, а с другой – успокаивая, создавая атмосферу уюта, доверия, камерности. На столике – подрагивающий огонек в стеклянной колбе, который отражается в сверкающих глазах Никласа: тот прикуривает от свечи, а я вдруг задумываюсь о том, есть ли у немцев такая же, как у нас, плохая примета, согласно которой от свечи прикуривать нельзя. Впрочем, даже если есть, Никлас вряд ли из тех, кто верит приметам. Я вообще не думаю, что он во что-то верит.

– Вашим потомкам уже, наверное, живется легче… – говорю я, и тут же злюсь на себя за то, что так грубо вспорола своим голосом тишину, сдобренную шумом дождя.

Никлас глубоко затягивается, и я слышу, как потрескивает его сигарета:

– Разумеется, боль проходит. Уходит по мере того, как все эти события становятся историей. Да и мое поколение уже не так страдает. И правильно делает – жизнь сильнее страданий, она вымещает их. Я же ни в чем не виноват, мое поколение ни в чем не виновато. Почему же я всё время поднимаю этот вопрос, пишу книги, в каком-то смысле борюсь? Я борюсь против забвения. После войны немцы упустили возможность признаться в том, что они многое знали, на многое закрывали глаза. Надо сказать, что немецкие историки, сначала под давлением союзников, а затем и по своей воле, весьма подробно вскрыли и зафиксировали преступления нацизма. Скажу даже, что каждое преступление нацистов с 33-го по 45-й подверглось основательному расследованию, задокументировано, и эта информация доступна сейчас каждому немцу. Но это историки. Народ же пытался вытеснить эту тему из своей жизни. А я как раз и хотел взломать это молчание.

– Но таскать труп отца с собой… – запутавшись в словах, я указываю Никласу на внутренний карман его пиджака.

Он серьезен и спокоен. Он констатирует:

– Я всегда вместе со своим отцом, с ним и преступлениями немцев. И я всегда помню, что те, кто попал в Освенцим, поляки, русские, евреи и другие, – они все были лишены возможности дожить до счастливой старости. Да и отца моего повесили, когда ему было всего сорок шесть. Повесили в этом прекрасном городе.

И как бы в подтверждение своих слов Франк жадно затягивается прохладным «пьянящим» воздухом этого города. А потом снова сигаретой.

И продолжает:

– Когда я написал первую книгу об отце, мне было почти пятьдесят. К тому времени я уже сложился как личность, как Никлас Франк. Конечно, я никогда не забывал, кем был мой отец, что он творил. Но сознательно или бессознательно я всегда противился тому, чтобы родители уничтожили мою жизнь. Мне нравится шнапс, я с удовольствием могу выпить пива, я люблю свою жену. У нас прекрасная дочь Франциска, у нас три замечательных внука. Вот что составляет основу моей жизни. Я жил своей жизнью, делал ошибки, иногда очень серьезные. Но порой я действительно задумываюсь, а не стал ли я марионеткой отца? Почему я уделяю ему так много внимания?

Его пауза заполняется шумом капель дождя, отпружинивающих от натянутого над нами навеса.

Я понимаю: Франк говорит не с нами. И даже не сам с собой. Он опять говорит с отцом.

– Наверное, я всё-таки не марионетка, – вдруг говорит Франк и со стуком ставит опустошенную рюмку водки на стол, оглядываясь в поисках официантки, чтобы заказать еще, – но для меня отец всегда был прототипом истинного немца: образован, причем намного лучше, чем я, например. Но всё равно – преступник. И это был его выбор. Справедливости ради нужно заметить, что в 1942 году на лекциях, которые Ганс Франк прочитал в нескольких университетах Германии, он высказывался за то, чтобы вернуть в рейх некое подобие конституционного права, за что Гитлер на него ополчился, запретив выступать в Германии на публике и лишив возможности руководить офисами нацистской партии. Однако пост генерал-губернатора Польши Гитлер за Гансом Франком сохранил.

– И что вы об этом думаете? – интересуюсь я у Никласа. – Он ведь пытался высказываться за конституцию…

– Плохо пытался. Сначала «закон – это Гитлер». А потом вот одумался, – отрезает Франк злобно. – Но сразу струсил. Он всегда трусил перед фюрером. Наверное, это главный урок, который он преподал мне: трусость ведет прямиком на виселицу.

– Что он должен был тогда сделать? Попытаться взорвать Гитлера, как фон Штауффенберг?!

– Подойдите к нам, – Франк подзывает продрогшую официантку, – принесите еще водки. Мне, Эйзенштейну и оператору.

Кап.

Кап.

Кап.

Франк щелкает зажигалкой и прикуривает сигарету, которая, когда он втягивает дым, озаряет его лицо в полумраке бледно-розовым светом. Я не знаю, продолжит ли он свою мысль. Никлас молчит.

– Так как, – осторожно начинаю я, – он, по-вашему, должен был убить Гитлера? Или оставить власть?

Франк криво усмехается – так же, как его отец на хронике:

– У отца была масса возможностей отказаться от власти. После убийства Эрнста Рёма, например. В 1934 году Рём был расстрелян по так называемому делу о восстании, которого на самом деле и не было. В то время мой отец был министром юстиции Баварии. Тогда противозаконно расстреляли не только Рёма, но и многих других членов СА. Мой отец всё это прикрывал. Самое позднее именно тогда он должен был сказать «нет». Всё-таки он был юристом, изучал право в период Веймарской демократии. Он точно знал, что правильно, а что нет.