Книга Фаворит Марии Медичи - Татьяна Яшина

– Моя королева… – в искреннем порыве он стиснул ее в объятиях. С кое-как подколотыми волосами, со вздымающейся грудью, еще покрытой испариной от ночных утех, с красным от слез носом – она вдруг показалась ему самым дорогим и близким человеком на свете – все что угодно становится милее, как только возникает угроза лишиться этого навсегда.

– Я отсижусь в Люсоне, пока все не прояснится. Может быть, уже через неделю вновь буду иметь счастие припасть к вашим ногам, – лживые слова – он решил, что никогда не вернется в Блуа – прозвучали неубедительно даже для него самого.

Запахнув капот на обширной груди, она посмотрела на него исподлобья – этот угрюмый взгляд появлялся у нее в минуты крайнего душевного смятения – но ничего не сказала. В полной тишине он вышел на лестницу и вскоре спустился во двор, провожаемый упорным, пристальным взглядом.

И сам сказочно прекрасный замок, казалось, смотрел на него осуждающе. Белые стены и синие скаты крыш, статуи святых в нишах, коронованные дикобразы, украшающие ажурную лестницу, даже шпили и печные трубы – презирали изменника, вновь бегущего от тех, кто ему верил.

Взявшись за дверь кареты, услужливо распахнутую для него Дебурне, Арман обернулся: так и есть – в окне его комнаты застыл силуэт королевы. Ранний июньский рассвет бил в глаза, но Арман не сомневался: Мария плачет.

Глава 36. Снова Люсон (июнь 1617 – апрель 1618, Пуату)

С какой отрадой Арман вошел в свою келью в Куссе! На много лье вокруг – ни одного итальянца. Лишь волки, кулики, коростели и прочая болотная и лесная живность. Отправив Анри весть о своем прибытии, Арман написал еще Бутийе и Ларошпозье. Оставалось самое неприятное – объясняться перед Люинем, то есть – перед самим королем.

«От меня хотят, сударь, чтобы я поступился своей честью. Я вверил себя вашей защите, не желая ничего иного, кроме как служить королю, королеве-матери и вам, но единственным выходом для меня, как для человека чести, остается жизнь отшельника, среди книг и служения Церкви, вдали от клеветы», – Арман до сих пор не мог поверить, что вынужден оправдываться перед юношей, которому не исполнилось и семнадцати лет! Как получилось, что один из умнейших людей Европы, блестяще образованный доктор богословия, которому в свое время благоволили Папа Римский и Генрих IV, вдруг оказался захвачен врасплох подростком-заикой, которого все долгое время считали едва ли не слабоумным?

Отбросив перо, Арман откинулся на спинку кресла и рассеянно заскользил взглядом по книгам – на полках, на столе, в стопках прямо на полу – но ни Платон, ни Аристотель, ни Святой Августин, ни Фома Аквинский не могли ему помочь.

Помедлив, Арман выдвинул потайной ящик стола и извлек тонкую книжицу, бережно обернутую в красный сафьян. Открыв титульную страницу, он усмехнулся: трактат Макиавелли был официально запрещен, но все, кто хотел, его прочли.

«IL PRINCIPE DI NICOLO MACHIAVELLI, AL MAGNIFICO LORENZO DI PIERO DE MEDICI*», – Арман в задумчивости перечитал посвящение, а потом нашел седьмую главу.

«Тем, кто становится государем милостью судьбы, а не благодаря доблести, легко приобрести власть, но удержать ее трудно… Удержаться же у власти они не могут и не умеют. Не умеют оттого, что человеку без особых дарований и доблести, прожившему всю жизнь в скромном звании, негде научиться повелевать; не могут оттого, что не имеют союзников и надежной опоры**», – тот, кто написал эти строки, посвятил свой труд предку человека, воплощаюшего высшую земную власть для того, кто их сейчас прочел.

Потомок Лоренцо Великолепного. Внук императора Священной Римской империи. Арман вдруг вспомнил, как Мария Медичи усмирила бунт в Бретани – всего лишь привезла в мятежную провинцию двенадцатилетнего короля и показала его дворянам и народу.

Он сын своей матери… За ним поколения венценосных предков… Арман чувствовал себя так, словно шел по болоту – осторожно нащупывая ногой опору. В голове раздался гул – словно разом загомонили все колокола Ситэ – басил Сен-Шапель, звучно вторил Нотр-Дам, смешливо заливался Сен-Дени-де-ля-Шартр. Каждый выпевал свою мелодию, нимало не сообразуясь с общей гармонией, Арман обхватил голову руками, пытаясь унять дикие звуки. В висках стучало: он понял, что близится припадок.

В последний миг перед погружением во тьму перед его взором возникла сияющая фигура – контур ее дрожал, двоился и трепетал. Колебания неведомо как пришли в согласие с колокольным звоном, сложились в невероятной красоты гимн – под его звуки фигура оделась в золото, ярким сгустком загорелась корона. Перед Арманом во весь рост встал монарх во всем блеске могущества и величия. Это было так прекрасно, что стало невыносимо – Арман свалился со стула, лишившись чувств.

Когда он очнулся, в комнате стоял светлый сумрак июньской ночи. Осторожно поднимаясь и потирая шишку на голове, Арман огляделся – к нему никто не заходил. Видимо, Дебурне решил не напоминать ни об ужине, ни о сне. Спрятав в стол книгу в красном сафьяне, он попытался вспомнить что-то важное, что настигло его перед припадком – но тщетно.

Через два дня он получил издевательское письмо от Людовика. Поздравив его с желанием исполнять свой долг епископа, король запретил ему покидать Люсон, наложив вето даже на Куссе и Ришелье.

Пришла весточка и от брата – тот извинялся за неверные сведения и сожалел, что Арман не увидится с Маргаритой, женой Анри, которая скучала в замке Ришелье в отсутствие мужа, тем более что за три с половиной года брака им так и не удалось обзавестись детьми.

Значит, все при дворе знают, что ему ограничили свободу передвижения! Арман швырнул письмо в огонь, хотя обычно сохранял все письма брата.

Едва распакованные вещи вновь уложили в сундуки, и под проливным дождем епископ отправился в свой диоцез – куда надеялся никогда не вернуться, покидая его три года назад.

На полдороге его карету настиг забрызганный грязью гонец, протянув письмо с сильным запахом розового масла – перебившим на мгновение сырое дыхание болота. Мария Медичи упрекала его за поспешный отъезд, писала о невыносимой тяжести разлуки – и недели не прошло! – и выражала надежду на скорейшее возвращение Армана «к своему лучшему другу». Разглядывая ее сильно кренящиеся вправо узкие буквы, он порадовался, что бумага молчит – не переходит на визг, ни на йоту не теряя при этом отчетливости произносимых слов упрека, не вздымает грудь, набирая побольше воздуха для очередной тирады… Сидеть вдруг стало неудобно, поскорее убрав письмо поглубже в карман, он заерзал на сиденье – скорее бы Люсон – и выглянул в окно, не обращая внимания на морось.

Вот и колокольня – отец Флавиньи писал, что собор восстановили, и башня, впервые за сорок лет вернувшая прежний рост, виднелась теперь уже от Фонтене. Вскоре карета подкатила к Люсону, минуя последние островки дубравы – прошлогодние желуди толстым слоем устилали землю, выкатывались под колеса, хрустя гнилыми скорлупками.

Его удел отныне – болота, и никто не будет сожалеть, если Арман дю Плесси сгинет в трясине.

На сей раз он не удостоил прихожан проповеди, лишь наскоро благословил детей, выставленных вперед на тесной площади перед епископским дворцом. Нетерпеливо выслушал доклады каноников: семинария готовится к первому выпуску, ежегодный синод, как обычно, соберет всех окрестных священников в день Святого Луки, больница капуцинов требует новое помещение, число новообращенных гугенотов упало до ничтожных значений, а место умершего на Крещение отца Шелю занял Поль Ларошпозье.