Книга Отворите мне темницу - Анастасия Туманова

– Кхм-м-м… Так вы тут без жалованья служите?

– На фельдшерском.

– Из человеколюбия, стало быть, работаете?

– Просто не привык бездельничать.

Снова недоверчивый взгляд, протяжное кряхтение. Глядя на собравшийся морщинами лоб начальника, Михаил старался успокоить сам себя:

«Главное – держаться, держаться… Не наговорить ему дерзостей… Брагин ведь предупреждал! Любой ценой сохранить лазарет, Устинью, Малашу… Ведь, чего доброго, излишеством всё это сочтёт!»

Тимаев словно прочёл его мысли.

– Ну, вот что, Михаил Николаевич… Всё это, конечно, замечательно и по-христиански, – только ни к чему ведь совсем! Положения люди не глупей нас с вами составляли! И коли в лазарете вольные фельдшера полагаются – значит, так тому и быть. Тем более, что я никак не могу позволить на вверенном мне заводе ходить каторжанкам без оков! А раз закованные они вам будут, как вы уверяете, без надобности, то, сами понимаете…

Тишина в лазарете стала звенящей. В дверном проёме появилось испуганное лицо Меланьи. Устинья скорчила яростную гримасу, и подруга исчезла.

– Безусловно, это вам решать. – не сразу отозвался Иверзнев. – Но, видите ли, Устинья… Она… Я имею веские основания просить, чтобы она осталась при мне. Дело в том, что я здесь четвёртый год… без жены и без невесты… и Устя… Она, в некотором роде…

– Так во-от в чём дело! – громко и радостно перебил его начальник. По его сухому, словно пергаментному лицу побежали лукавые морщинки. – Господи, голубчик, так и говорили бы прямо! Чего же тут, право, смущаться? Однако, вы смелый человек! Она, конечно, весьма недурна, я вас как мужчина понимаю. – повернувшись к Устинье, Тимаев бесцеремонно взял её за подбородок, приподнял голову. Смертельно побледневшая Устинья молча вынесла этот жест. – Но, боже мой, неужели не нашлось никого хотя бы из поселенок? Впрочем, это дело вкуса… и если вы за неё ручаетесь…

– Как за самого себя.

– Ну, что ж… Готов сделать вам этот подарок. Но – до первого нарекания!

– Я очень вам благодарен, Владимир Ксаверьевич. Кроме того, я ещё хотел бы… – Михаил, не смея взглянуть на Устинью, двинулся к дверям, и Тимаев невольно тронулся за ним.

– Я бы хотел ещё просить за Меланью.

– Вот эта красотка с очами чёрными?

– Она самая. Я буду с вами откровенным, Владимир Ксаверьич. Если говорить прямо, Малаша – пассия инженера Лазарева. Она поселенка, кандалов ей не положено. Я уверен, господин Лазарев и сам просил бы вас об этом одолжении, если бы был здесь.

– Однако же, вы тут не теряетесь, молодые люди! – слегка озадаченно протянул Тимаев. – Ведь господин Лазарев женат? И супруга его живёт здесь же? Что ж, если дело обстоит так… Убогая, надеюсь, не состоит ничьей наложницей?

– Убогая? Да кому она, право, надобна? – Михаил постарался придать голосу брезгливость. – Она здесь только потому, что девать её более некуда. Васёне место в лечебнице, а не на каторге. От неё ни здесь, ни на каких других работах толку нет. Но в лазарете она, по крайней мере, никому не мешает и не путается под ногами.

– Ну, хорошо, хорошо. Оставим пока всё как есть. – Тимаев снова тихо, мелко засмеялся. Крупный нос его заострился, делая начальника завода похожим на довольную чем-то сову. Михаил молча, упорно смотрел в стену.

– Да-а, Михаил Николаевич… Ну, что ж – лазарет содержится в порядке, в чистоте… От больных жалоб нет?

– До сих пор не поступало.

– Чудно, чудно… – продолжая беззвучно смеяться, начальник завода вышел за порог. Михаил проводил его до калитки, раскланялся. Затем вернулся на крыльцо, сел на горячие сухие доски и вытер кулаком испарину со лба. Долго не мог нашарить в карманах папирос. Наконец, отыскал, сунул в рот смятую бумажную трубочку, чертыхнулся, обнаружив, что прикурить не от чего. И сидел неподвижно, глядя на ползущую со стороны леса исчерна-сизую тучу, до тех пор, пока за спиной не послышались тихие шаги.

– Михайла Николаевич…

– Устя, ради Бога, прости меня. – хрипло сказал он, не оборачиваясь к ней. – Видит Бог, я не собирался… не хотел… Но это оказалось единственным средством. Ты же видела, что это за человек. Он судит по себе. Что я ещё мог сказать? Ничего другого он бы не понял и не поверил… Устя, у меня и в мыслях не было!..

– Да знаю я, Михайла Николаевич. – перебила его Устинья. Помолчала – и вдруг невесело рассмеялась. – Ой, не ровен час, до Ефима моего дойдёт! Он, ирод, до сих пор не верит, что я да вы… что ничего подобного… А теперь ему всяк об этом говорить будет! Ведь весь лазарет слышал, как вы меня своею полюбовницей назвали!

– Что за чушь! – вспылил Иверзнев. – Я сам нынче же поговорю с Ефимом! А если кто-то возьмётся болтать…

– Никто и рта не откроет, ваша милость. – раздался из сеней спокойный, тяжёлый голос, и Илья Кострома, опираясь на костыль, неспешно выбрался на крыльцо. – И с чего вы взяли, что кто-то там слышал чего?.. Я вот ничего не слыхал, в том хоть на кресте забожусь. Мужики, кто рядом были, – тоже. Вот и Рваный ничего не слышал, – верно ж, Ерёма?..

– Ни сном, ни духом! – сипло донеслось из «смотровой».

– Ну вот… А если кто пустое болтать возьмётся – так я это дело сам улажу. Не беспокойся, Устинья Даниловна. И Ефима тревожить попусту тож незачем. Он мужик-то у тебя неплохой, а башка шалая… Да будет тебе реветь!

Но Устинья зажмурилась, и слёзы побежали по её щекам. Неловко отмахнувшись, она поднырнула под руку Костромы и скрылась в лазарете. Доктор и вор остались одни. Туча уже накрыла весь завод, угрожающе ворча и озаряясь по краям синими вспышками. Потемнело. Порыв ветра взметнул на верёвке стираное тряпьё, заполоскал полотняные ленты бинтов. Тяжкий удар грома прокатился через всю тучу, и кривая молния рассекла её надвое.

– Что мыслишь, Илья? – спросил Иверзнев, глядя на то, как первые капли плашмя ударяют в пыль и застывают в ней тёмными, влажными монетками. – Худо будет?

– Да как сказать, ваша милость… – не сразу отозвался Кострома, щурясь на качающийся под порывами ветра можжевельник. – Новая метла по-новому метёт. Вестимо, после Афанасья Егорьича много тяжельше станет. Ну – мы-то всякое видали, потерпим… Главно дело – чтоб до бунту дураков наших не довели. Начальник-то – нынче один, завтра другой, ко всему притереться можно. – вор вдруг ухмыльнулся, и Иверзнев недоуменно оглянулся на него. – А по роже-то видать, что кот мартовский тот ещё! Эка его замаслило, когда вы про Устю Даниловну сказали, что, мол, ваша она етуаль…

– Тьфу, мер-рзость какая… – прорычал сквозь зубы Иверзнев, роняя в пыль так и не раскуренную папиросу.

– Чего «мерзость»? – правильно сделали. Без Усти Даниловны нам всем погибель. Благо, ещё Васёнки тут не оказалось! А ну как разглядел бы её начальник-то?

– Кострома! Ты в своём уме?! Васёна же больна…

Вор лишь присвистнул сквозь зубы и, уже уходя в лазарет, сказал ещё что-то, чего Иверзнев не услышал за очередным ударом грома. Встав, он догнал Кострому уже в сенях.