Книга Вечный колокол - Ольга Денисова

- Младик, что-то мне это не нравится… Ты мне не врешь?

- Нет, - поспешил ответить он.

- А ты не для Родомила ли, часом, собрался наверх?

Млад покачал головой и потупился: он ненавидел что-то скрывать именно потому, что врать ему никогда не удавалось достоверно.

- Младик, не смей этого делать, слышишь?

Он взял ее за руку и снова покачал головой:

- Дана, я сам решу… Я сильный шаман, я знаю, что делаю. Не надо, я не хочу это обсуждать…

До вечера они просидели у Млада, вчетвером, и даже позвали Хийси в дом, чего не делали и в сильные морозы. Пес нерешительно остановился на пороге, и Младу пришлось его подтолкнуть. Хийси огляделся и прилег у входа, понимая, что ему оказана великая честь и злоупотреблять добротой хозяев не стоит.

Пока топилась печь, они рассказывали страшные сказки, как и положено в этот день: под завывание ветра за окном, в сумрачном свете самого короткого дня. Шаманята ежились, но храбрились, Дана же бледнела и прижималась к боку Млада, отчего его рассказы становились еще мрачней и угрюмей.

- Долго выслеживал старый охотник шатуна, три дня ходил за ним по лесу, на четвертый день наткнулся на свежий след. А медведь словно почуял слежку, на дневку не остановился. Пока охотник его догонял, темнеть стало - зимой в лесу быстро темнеет. Оглянуться не успел охотник, а уже не сумерки, а темная ночь. Вот тогда-то он медведя и увидел: бредет по снегу, еле-еле, не оглядывается: худой, ободранный. Тяжело ему по снегу идти, наст его не держит, сугробы ему по грудь. Охотник в снегоступах поближе подобрался, а окликнуть медведя боязно: сильный зверь, голодный, злой.

- А зачем его окликать? - шепотом спросила Дана.

- Нельзя в хозяина леса стрелять, когда он тебя не видит.

- А почему?

- Слушай. Зашел охотник сбоку, отложил рогатину, натянул лук, прицелился. Хочет крикнуть, а язык не ворочается: страшно. Ночь кругом, а он с шатуном один на один. Так и выстрелил, точно в глаз попал. Упал медведь мертвым. Обрадовался охотник, подошел поближе, но рогатину на всякий случай в руках крепко держит: медведь зверь хитрый, может и мертвым прикинуться. Посмотрел - нет, убитый медведь, не прикидывается. Хотел палку в пасть медведю вставить, чтоб душу его на волю выпустить, и сук сломал, но как тронул медвежью морду, как попытался рот ему раскрыть - тут клыки звериные и увидел. Блестят в темноте, только не клацают, так и кажется, что сейчас в руку вопьются. Испугался охотник, руку отдернул, сучок выбросил. Ну, начал шкуру с него драть. А холодно в лесу, темно… Того и гляди волки живую кровь почуют. Да и не только волки зимой по лесу бродят…

- А кто еще? - спросил Ширяй.

- О других - в другой сказке. В общем, кое-как шкуру содрал, без всякого уважения. Только голову оставил, так и не смог до морды дотронуться. Смотрит, а медведь тощий, кожа да кости, и мяса-то нету. А до дома далеко… Тащить его кости на себе - напрасная работа. Подумал-подумал охотник, отрубил медведю заднюю лапу - на холодец, - сложил шкуру, а остальное похоронить решил. Снег разрыл, ковырнул землю - мерзлая земля, хоть топором по ней бей… Делать нечего, положил медвежью тушу в сугроб, снежком кой-как присыпал и домой пошел. Долго шел, на следующий день к вечеру до дома добрался. «На, - говорит, - тебе, жена, лапу - вари холодец, держи шкуру - щипли на пряжу». И спать лег на печку: устал, четверо суток по лесу мотался. Баба лапу в котел положила, в печь поставила. Сидит со шкурой в руках, мех медвежий щиплет. А уж стемнело…

- Ой, мама… - шепнула Дана Младу в ухо.

- Это еще не мама… - вздохнул он и обхватил рукой ее плечо. - Тут слышит под окном голос: глухой такой, жалобный. Вроде, на песню похоже: «Кто-то мясо мое варит, кто-то кожу мою сушит, кто-то шерсть мою прядет». И скрип: тихий-тихий, тонкий-тонкий…

- А чё за скрип-то? - раскрыл рот Добробой.

- Слушай. Испугалась баба, сидит ни жива ни мертва, а за окном темно, тихо, только скрипит что-то. И вроде как ближе и ближе. И опять голос, под самым окном почти: «Баба мясо мое варит, баба кожу мою сушит, баба шерсть мою прядет». Хотела она мужа разбудить, да от страха шевельнуться не может: руки опустила и молчит, язык к нёбу присох. Слышит - а скрип к крыльцу приближается: тихий-тихий, тонкий-тонкий. А потом как стукнуло что по ступеньке, глухо стукнуло, так дерево о дерево стучит. И опять. Стукнет и скрипнет потом. Слышит - дверь в сени отворяется. И под самой дверью голос: «Здесь мясо мое варят, здесь кожу мою сушат, шерстку здесь мою прядут». Выронила баба шкуру из рук, охотник услышал - проснулся. С печки соскочил, да подвернул ногу, - стоит и шагу ступить не может. Тут дверь распахивается…

- О-ё-ёй, - запищала Дана, - не надо дальше, не надо!

Млад прижал ее к себе покрепче:

- Надо, раз уж начали. Открывается, значит, дверь, а на пороге шатун стоит, без шкуры. На человека похож, только голова медвежья. А вместо отрубленной ноги липовая колодка приделана. Глаза светятся, пасть щерится - клыки блестят и клацают. Увидела его баба и упала замертво. А охотник бежать хотел, но на ногу наступить не может. Подошел к нему медведь: «Ты меня исподтишка убил? - Убил, - отвечает охотник. - Ты душу мою на волю выпустил? - Не выпустил. - Ты на мне шубу расстегнул? - Не расстегивал. - Ты кости мои похоронил? - Не хоронил. - Так что ж жена твоя мясо мое варит да шерстку мою щиплет?» И загрыз охотника. Шкуру на плечи накинул и пошел прочь - обратно в лес. И, говорят, той зимой часто возле деревни встречали следы: три ноги медвежьи, а одна - вроде как липовая колодка.

Немного помолчали.

- Ой, Млад Мстиславич… - выдохнул наконец Добробой, - страх-то какой…

- Для детей это, - пожал плечами бледный Ширяй.

- Ой, взрослый-то нашелся! - повернулась к нему Дана. - Кто вчера руки-то в угли совал?

- А это не твое дело, куда я руки сую!

- Дана, не трогай его. Пусть его храбрится, - Млад посмотрел на Ширяя. - А ты не груби, сколько раз говорил.

Добробой, вовремя спохватившись, достал из печи ржаной каравай, с медом внутри, и очень обиделся на Млада, который сказал, что попробует его завтра.

- Ты что, без нас наверх пойдешь? - спросил Ширяй.

- Да, без вас, - кивнул Млад.

- Почему? - удивился Добробой.

- Мне надо. И я не собираюсь вам ничего объяснять.

- Очень здорово! - фыркнул Ширяй. - Учитель называется!

- Поговори! - Дана легонько хлопнула его по затылку.

- И поговорю! - вскинулся тот.

- Сиди уж… - проворчал Млад. - Ты и бубна в руках не удержишь.

- А я? - тут же влез Добробой.

- А ты не бросишь товарища в беде, - усмехнулся Млад. - Пора собираться на праздник.

- Нет, ну как же ты каравай-то не попробуешь, а? - расстроенно спросил Добробой. - Карачун ведь. Положено.